Залишенець: Чорний ворон Василь Шкляр Їх називали бандитами, розбiйниками, головорiзами й навiть у прокльонах-анафемах забороняли згадувати iхнi iмена. Щоб вбити у пам’ятi упокореноi маси ту iдею, за яку повстанцi жертвували своi молодi життя. Авжеж, вони стрiляли, вiшали, палили, нищили – але кого? На iхньому бойовому чорному прапорi напис: «Воля Украiни або смерть». Вони не вийшли з лiсу навiть тодi, коли навкруги запанувала чужа влада i вже не було надii на визволення. Вони – залишенцi – обрали собi смерть. Василь Шкляр Залишенець Чорний Ворон Т о б i зозуля навеснi Кувала щастя, а менi Вороння каркало сумне, — Забудь мене, забудь мене…     Пiсня 1921 року долю чотирилiтньоi вiйни, яку Росiя розв’язала проти Украiнськоi Народноi Республiки, було вирiшено на користь загарбника. Армiя УНР опинилася iнтернованою за колючим дротом колишнiх польських союзникiв. Однак збройна боротьба ще роками тривала майже на всiх теренах Украiни. Вiдчайдушний опiр росiйським окупантам чинили повстанцi Холодного Яру. На iхньому чорному бойовому прапорi був напис: «Воля Украiни або смерть». Частина перша Роздiл перший 1 Отамана Веремiя ховали в Гунському лiсi без прощальних сальв i промов. Ховали потай, уночi. Двое похмурих чоловiкiв привезли пiдводою труну з тiлом загиблого, а ще один привiв iз ближнього села священика. Яму викопали за двадцять крокiв на схiд од старезного дуба, i тепер бiля неi тихо свiтилася в темрявi домовина – недавно стругана соснова дошка ще пахла живицею. – Вiдкрийте вiко, – попросив отець Олексiй. Вiн довго роздмухував кадило, черкаючи вiдсирiлими сiрниками, якi сичали, ламалися i не хотiли горiти. – Навiщо? – запитав той, що привiв священика. Його ширша, нiж довша, голова i закандзюблений нiс робили чоловiка схожим на велику сову. – Так треба, – сказав отець Олексiй. – А може, там дохлий пес. – Тут не до жартiв, отче. – Саме через те й годиться вiдкрити труну. Я можу зрозумiти все, окрiм святотатства. Двое похмурих чоловiкiв пiдiйшли ближче i поволi, знехотя зняли вiко. Десь у глибинi лiсу прокотилися ухкання-зойки сича. Якщо то правда, що темноi ночi б’ються навкулачки чорти, то це могли бути i iхнi крики. – Так, це вiн, – сказав отець Олексiй. – Я знав небiжчика. Але чому його поклали в брилi? – Такою була Веремiева воля. Щоб його поховали у брилi й вишиванцi, – пояснив той, що був схожий на сову. – Отаман так i до бою ходив. Хiба ви не знали? – Дурна була звичка, – озвався один iз похмурих чоловiкiв. – Ворог його впiзнавав серед нас ще здалеку. Тiльки й цiляли у цього бриля, поки не влучили. – Зате й ми його бачили за версту, – сказав другий похмурий чолов’яга. – Завжди бачили, що вiн з нами. – Дурна була заведенцiя, – повторив перший i сухо сплюнув через плече. – Не твое свиняче дiло, – сказав той, що був схожий на сову. – Починайте вiдправу, отче. І якщо можна, то не розтягуйте. Бо нас тут i ранок застане. – Добре, хоч чоботи зняли, – сказав отець Олексiй. – Так йому буде легше iти до раю. – Починайте вiдправу, отче. Здалеку знов долинули моторошнi ухкання-зойки, й отець Олексiй подумав, що сичi так не кричать. – …Боже духiв i всякоi плоти, Ти смерть подолав i диявола знищив, i життя свiтовi Твоему дарував – Сам, Господи, упокой душу усопшого раба Твого Веремiя на мiсцi свiтлiм, на мiсцi квiтучiм, на мiсцi спокiйнiм, звiдки втекла болiзнь, печаль i зiтхання; всяке прогрiшення, вчинене ним словом або дiлом, або помислом, як благий i чоловiколюбець Бог, прости, бо немае чоловiка, що жив, а не згрiшив би… Пiсля короткоi вiдправи труну опустили в яму, кинули зверху по жменi землi й засипали могилу. Але верх не виводили – все розрiвняли i притрусили падалiшнiм листям. – Ви зрозумiли нас, отче, – сказав схожий на сову чоловiк. – Нiхто не повинен знати цього мiсця. Вони його шукатимуть i мертвого. – Але не знайдуть, – сказав похмурий чолов’яга i кинув свого заступа на пiдводу – Навiть якщо надибають цю мiсцину його тут уже не буде. – Як то не буде? – спитав отець Олексiй. – А так. Вознесеться на небеса. Отець Олексiй перехрестився i мерзлякувато повiв плечима. Холодна осiння нiч дихнула йому прямо за комiр. – Запам’ятайте: нас тут було всього четверо, – майже з погрозою в голосi сказав той, що був схожий на сову. – Окрiм нас, цього бiльше нiхто не бачив. Коли що… з нас i спитають. Але вiн помилявся. На сусiдньому дубi давно вже прокинувся старезний чорний ворон й одним оком сонно клiпав на це видовисько. Вороновi було вже двiстi сiмдесят лiт, проте вiн досi не стомився спостерiгати за людськими дивацтвами i намагався ставитися до них з розумiнням. Тепер вiн сидiв на дубi, який ще мiцно тримав на собi порудiле листя, вдихав теплий дух ладану, i чорному вороновi було тут затишно. Бiлий мiсяць-четвертак не дiставав його за дубовим листом, зате добре висвiчував невеличку галявину, де копошилися люди. Ворон, хоч був i слiпий на одне око, вiдразу впiзнав i священика, i чоловiка з довгим закандзюбленим носом – вiн iх бачив не вперше. Щоправда, чув погано, бо ворон, по правдi сказати, був уже глухий як пень. Глухий i пiдслiпуватий, а проте добре бачив, що йому треба. Наприклад, цього разу вiн завважив iз подивом, що отець Олексiй не тiльки вкоротив молебень, але й не опечатав могилу… Та ще чуднiшою для нього буде iнша причта на цiй галявинi, – це коли згодом сюди прийдуть iншi люди, вони гелготатимуть нетутешньою мовою, чужi, рогатi, себто в рогатих шапках-будьонiвках, незнайомi чорному вороновi люди, прийдуть i вiдмiряють двадцять крокiв на схiд од старезного дуба i стануть копати, i викопають труну, вiдкриють вiко, та замiсть отамана знайдуть там тiльки записку, вiд якоi можна було здурiти. Ворон тихенько реготне, затуливши дзьоба крилом, щоб не каркнути, щоб його не почули, бо тодi рогатi, зганяючи злiсть, стрельнуть ще й по ньому. Ворон не боявся смертi, але вiн не любив, коли пахне смаленим, а на старостi лiт ще й не терпiв запаху горiлого пороху. 2 Досi не можу собi пояснити, що то за радiсть така була перед кожним боем, яка тремтiла в усьому тiлi, мовби жива iстота. Серце спiвало, в очах розвиднялося, лоскiт бiгав долонями. Оце як е твердий рiшенець, що сьогоднi виступаемо, чи хай там навiть узавтра, то вже мiсця собi не знаходиш, щось аж трусить тобою зсередини. Я бачив, що так було не тiльки зi мною, кожного з нас постигала ця втiха, тiльки всяк переживав ii по-своему. Той походжав, як пiвень, той начищав уже вкотре рушницю, ще хтось мугикав-насвистував, а той сидiв непорушно – тiльки очi горiли лихим вогнем. А коли раптом бiй вiдмiняли, напосiдало таке, якби ото молодиця враз вiдмовила тобi в останню хвилину i ти залишився сам на сам зi своiм хотiнням. Нi, не було у нас зовсiм страху, вiн звiтрився разом з надiею, бо коли в чоловiка уже й надiя пощезла, то який може бути страх? І немае тут чим хвалитися, сказала б слiпа ворожбитка Євдося, до якоi прийшов я тодi, коли все починалося, тож я прийшов до слiпоi Євдосi, котра вмiла забрати бiль iз людського тiла, вмiла навiть зцiлити душу, прийшов i сказав: «Забери у мене, Євдосю, двi штуки нетребнi, вийми iх iз моеi душi, аби й знаку не зосталося». – «Якi такi штуки нетребнi?» – тихо всмiхнулася невидющими очима Євдося, як усмiхаються слiпi. «Страх i жаль, – сказав я. – Вийми з мене насамперед страх, тодi жаль». – А вона похитала головою: «Не можна без цього зборонцевi, без страху й жалю швидко себе загубиш», – сказала тодi слiпа Євдося, i я ще не раз пригадаю ii слова, коли рубатиму голови, i це вже стане для мене нiяким не бойовиськом, а буденною роботою, вiд якоi тiльки болiтимуть руки ночами. Так було i тодi, коли ми захопили в полон китайцiв. Та який там полон, не було в нас нiякого брану, ворогам ми вiдразу давали раду шаблями, не тратячи куль, тож i того разу пiдвели косооких до колоди i я показав iм, аби поклали на неi голови. Теж не знаю, що то за чуднота така була, що китайцi, якi потрапляли нам до рук, мов завороженi, пiдставляли шиi пiд нашi шаблi. Нiяких тобi благань про пощаду, жодного писку, цiлковита згода з тим, чого не минути. І от, коли вже кiльканадцять голiв покотилося в багряну вiд кровi траву, до колоди пiдiйшов останнiй. Худий, невеличкого зросту, ноги колесом, менi здавалося, що якби я вхопив його за колiно i пожбурив чимдалi, то вiн i котився б, наче те колесо, хтозна куди, нещастя та й годi. Але от що цiкавого було в тому нещастi: голова спереду поголена, а чуб на потилицi заплетений у косичку, i коли вiн став навколiшки й поклав голову на колоду, то раптом узяв ту косичку й задер на тiм’я. Це мене розсмiшило. Вiн що – боявся, щоб таку «красу» не вiд’еднали вiд голови? Чи прибрав ii з потилицi, аби не заляпати кров’ю? Рука моя опустилася. Я не знав, чи смiятися, чи що, але добре бачив, що в цьому косоокому немае нi краплi страху, нiби вiн вирушав прямiсiнько в рай i, сучий син, боявся тiльки одного – аби в тому раю його косичка була цiлою, чепурною i не забризкана кров’ю. Тодi я вхопив його за того хвоста, рiзко пiдвiв з колiн i повернув до себе обличчям. Нi, жодноi тiнi страху не було в чорних шпаринах його очей, вiн дивився на мене з якоюсь тихою цiкавiстю i розумiнням. А потiм сказав: – Чань воюет за тот, кто дайот кусять. Ти дайось кусять – Чань будет воевать за твоя. Я вiдпустив його косичку i замiсть того, щоб знову кинути косоокого на колоду, обернувся до хлопцiв: – А що, заберемо цього ходю[1 - Ходя – так тодi називали китайцiв.] з собою? Може, обтешемо i вимуштруемо, як собаку. Тодi я ще не знав, що настане та чорна година, коли я залишуся в лiсi тiльки з оцим китайцем, i ми з’iмо з ним першу сиру ворону без солi. 3 «Черный Ворон – непримиримо хитрый и упрямый враг. Возраста около тридцати лет. Высокого роста, черная борода, длинные черные волосы до плеч. Глубоко посаженные глаза тоже темные, взгляд тяжелый, медлительный, выражение лица суровое. Политически грамотен, бывший офицер царской, а потом петлюровской армии. Одет в защитное. Опоясан двумя портупеями, говорит, что с ними родился. Якобы мать ему рассказала, что когда он появился на свет, то был вот так накрест опутан пуповиной. Теперь имеет привычку постоянно закладывать руки за портупеи, так как очень неторопливый, почти неуклюжий в своих движениях. Даже странно, как при этом ему удается быть отличным наездником и метким стрелком. Сын лесничего, сочиняет стихи. Отряд Черного Ворона в настоящее время насчитывает около 300 пеших и 75 конных хорошо вооруженных бандитов. Оперирует преимущественно в Звенигородском, Черкасском, Чигиринском уездах, в частности в том же Холодном Яре, Лебединском и Шполянском лесах. По последним сведениям, то ли убит, то ли тяжело ранен в бою с 102-м батальоном, в результате которого батальон потерял помощника комиссара, разведчика, 23 бойца, тачанку, три лошади. Смертельно ранен командир батальона.     Уполномоченный Какавишников».     (Із донесення уповноваженого Кременчуцького губчека в Чигиринському повiтi вiд 4 листопада 1921 року.) І тiльки вранцi, коли випав легенький снiжок, вiн здогадався, що означали ii слова. – Взавтра ти снiдатимеш на бiлiй скатертинi, – сказала тодi слiпа Євдося, i ii синi, молодi, як у дiвчини, очi тихо всмiхнулися. – Це ж у яких таких панiв менi доведеться снiдати? – спитав Чорний Ворон, зводячись на лiктi у твердому дерев’яному лiжку, трохи закороткому для його отаманського зросту. – Не у панiв, а в панни. У бiлоi панни, – знов усмiхнулася сама до себе Євдося. Їi хата стояла глибоко в лiсi серед болiт, що тяглися вздовж вузенькоi рiчечки Ірдинь, i, дивлячись зоддалiк, можна було подумати, що цю хижу нетеча-трясовина поволi всмоктуе в себе. Але нi – гнiздилася вона на твердому глинястому острiвцевi i якщо й осiдала, то тiльки вiд старостi. – Зараз я змию з тебе всю хворiсть, i вдосвiта ти пiдеш, – сказала Євдося. – Скiльки я можу тебе калавурити?[2 - Калавурити – стерегти.] Серед кiмнати стояла широка дубова кухва, наповнена до половини брунатною купiллю, вiд якоi сходив гарячий трав’янистий дух. Поруч на долiвцi парували ще два казани з окропом. – Кажеш, пiду отак просто до бiлоi панни? – перепитав Чорний Ворон. – Атож. Може б, хоч до неi зголив свою бороду? Я тобi дам шмат окiска. Вiн гострiший за вогонь. – Ще не вродилася та краля, заради якоi я зголив би свою бороду. Ворон зняв цупку полотняну сорочку i, коли залишився у самих спiднiх, знiчено глянув на Євдосю. – Скидай, не соромся, – пiдохотила вона. – Однак я нiчого не бачу. А як захочу, то й так роздивлюся що менi треба. – Еге, не бачиш. А бороду як запримiтила? – Хiба ж тiльки бороду? Я тебе обмацала всього, поки латала. Та й не одну бороду знайшла на тобi, аж двi. – Як це – аж двi? – спитав Чорний Ворон i враз прикусив язика, знiяковiв ще дужче. – Ти таки трохи твердоголовий. Вона дивилася нерухомими очима десь крiзь Ворона, але вiн, скидаючи спiднi, все-таки затулився однiею рукою, i коли нарештi залiз у кухву, вiдчув неабияку втiху. Темна гаряча вода огорнула його по груди. – Скiльки ж це я провалявся у тебе, Євдосю? – спитав вiн. – Трохи не з мiсяць. Кiнь тебе принiс непритомного. – Де вiн? Де мiй Мудей? – Стоiть у повiтцi, жуе сiнце разом з козою Галькою. У нього було надрубане вухо, але вже загоiлось. Ти за нього не переживай, за себе подумай, – водила вiхтем по його м’язах Євдося. – Може б, кидав тинятися лiсом та брався до якогось дiла. Не буде вже пуття з вояцтва вашого. Це я тобi кажу. – Так менi казала й моя сестра Марiя. – А ти що? – Витяг шаблю i хотiв зарубати. Але ж… сестра все-таки. – То це ти й мене можеш зарубати? – зумiлася Євдося. – Можу, – сказав вiн. – Лихим ти зробився. Зачерствiв. Кажуть, навiть своiх убиваеш, тих, що пiддалися на амнестiю.[3 - Амнестiя – застарiла форма слова «амнiстiя».] – Тi, що пiддалися на амнестiю, не моi. Чека iх все’дно знищить, але спершу витрусить душу i все випитае. Тут один шлях – або сюди, або туди. Євдося примовкла, а коли змила йому волосся лугом,[4 - Луг – водний настiй попелу, що вживався замiсть мила.] сказала: – Але якщо ти й мене зарубаеш, то не матимеш нiчки золотоi, яку я тобi наворожила. – Якоi ще нiчки? – Побачиш. Прийде до тебе сьогоднi вночi дiвчина славна. Подiлитеся з нею своiм здоров’ям. …І вона прийшла, дiвчина славна i чиста, що пахла понтiйською азалiею, духмяним кадилом i дикою орхiдеею, якi росли на заболочених берегах рiчечки Ірдинь (багна, що нiколи не вимерзали, вберегли рослини дольодовикового перiоду), i iх Євдося кидала в купiль. Тож вона, ця дiвчина славна, прийшла i лягла бiля нього, Чорний Ворон не бачив ii у темрявi, тiльки чамрiв од чистого повiву волосся i тiла, вiдданого йому на поталу, i, пригортаючи до себе дiвчину славну, вроджену з того вулкану, що мiльйон рокiв тому вивергнувся на мiсцi теперiшнього Холодного Яру, вiн дiлився iз нею своiм здоров’ям, ставав коренем понтiйськоi азалii, дикоi орхiдеi, кадила духмяного i переливав у них свою мiць, а сам пив силу з ii грудей, i так вони ставали единим колобiгом. – Озовися ж до мене хоч словом, – просив Чорний Ворон, вiдпускаючи ii вуста зi свого цiлунку, та вона не подала навiть голосу, тiльки стогнала леготом орхiдейним, а коли вже пiшла вiд нього, то Ворон подумав, що це була химера-мана, яку наслала на нього Євдося, чи, може, то й сама Євдося прийшла до нього, позичивши у своеi молодостi одненьку золоту нiчку хто його знае, але щось тут було нечисте з цiею дiвою чистою, бо, коли вона щезла, на тому мiсцi ще довго тремтiв снiп бiлого свiтла. 4 Вранцi Чорний Ворон осiдлав Мудея (до всього ще вкоротив праве стремено, бо його поранена права нога не розгиналася до кiнця, тож була трохи коротшою за лiву), приострожив дончака-розумаку Мудея i, коли рушив своею дорогою, то здогадався, що означали Євдосинi слова про снiданок на бiлiй скатертинi. Цiею скатертиною i був йому ось цей бiлий снiжок, що вперше сьогорiч притрусив землю i ще й тепер лiниво пролiтав над Ірдинськими болотами. Бiла панна зима тихо ступала йому назустрiч. Застояний Мудей поривався до бiгу, поспiшав розiм’ятися – й вiдразу пiшов дриндом, таким собi грацiйним клусом, вiд якого i вершник одразу вирiвнювався у спинi i розправляв плечi. А за плечима у Чорного Ворона ще був карабiн, кишеню чумарки вiдтягувала французька граната «кукурудза», i вiн дивувався, як з усiм цим добром Мудей донiс його, непритомного, до Євдосi, як здогадався, що пораненого отамана треба доправити саме до знахарки. Ворон знав, що Мудеевi розуму не позичати, кiнь рятував його вже не раз, але як те в нього виходило – важко сказати. Останне, що Ворон пригадував iз минулого бою, – це те, що лежав на землi геть розчавлений, не мiг навiть звестися на ноги, i тодi Мудей також лiг бiля нього, тихенько заiржав, припрошуючи в сiдло. У тiй коловертi вони загубили тiльки Воронову смушеву шапку, за якою тепер вiн дуже шкодував, не так за самою шапкою, як за чорним шликом, на котрому було вишито два слова дiвочою рукою: «Вертайсь росою». Вiн i тепер сидiв у сiдлi простоволосий, рiденький лапатий снiжок падав йому на довге волосся, падав на тихi дерева, на ще не замерзлу землю, i позаду залишалися слiди вiд копит, пiдбитих добрими японськими вухналями. Довший час Ворон не правив конем, тут, серед болiт, Мудей знав дорогу краще за нього, вiн знав твердий путiвець не оком, а чув його своiми копитами, чув усiею душею, бо Ворон був певен, що в його товариша е душа. Тому вiн нiколи не мiг повiрити, що холодноярський отаман Василь Чучупака загинув через коня. Усi як один стояли саме на цьому – винуватили отаманову кобилу Зiрку (вона мала бiлу зiрку на лобi), яка, мовляв, знатурилася, зiрвалася за жеребцем, i коли Василь утiкав вiд червоного ескадрону, його хтива англо-арабка зачула позаду iржання коня, розвернулася й понесла вершника на ворожу кiнноту, понесла прямiсiнько чортовi в зуби. Василь застрочив зi свого «люйса», скосив кiлькох кiннотникiв i ще встиг помiняти на кулеметi кружок, та коли вистрiляв усi набоi, то вихопив бравнiнга i приставив собi до скронi. Прокiп Пономаренко на прiзвисько Квочка, який тодi уцiлiв, казав, що Василiв передсмертний крик докотився аж до Мотриного монастиря: – Живи-и-и!!! – на весь голос закричав Чучупака, i не знати було, до кого звертався вiн в останню хвилину – чи до брата, чи до свого гайдамацького полку, чи, може, до Украiни. Але Чорний Ворон мiг покласти голову пiд копито своему Мудеевi, що все це було не так. Василя Чучупаку не могла занапастити кобила. Так, того квiтневого дня вона, його Зiрка, справдi поводилася норовисто. Василь iхав до хутора Кресельцi в лiсництво на раду отаманiв, його супроводжували ще брат Петро Чучупака, боровицький отаман Павло Солонько, Гриб, Квочка, Юрко Залiзняк. Усi були в гуморi – радiли першому, вже по-справжньому теплому сонцю i смiялися з найменшоi абищицi. Смiялися i з отамановоi кобили Зiрки, яка, зачувши весняну теплiнь, втратила сором i терлася об Солонькового жеребця, поки сiдлом розiрвала штани самому Солоньковi. Той скипiв: «Здай, Василю, ii на мило, бо наберешся бiди!» – «Я на Зiрцi ще увiйду до Киева, – засмiявся отаман. – А штани ми тобi залатаемо, скидай хоч зараз». – «Я б уже краще на козi iздив», – плюнув спересердя Павло Солонько. А в хатi лiсника Гречаного вже пахло упрiлим борщем, однак до столу не сiдали – мали надiйти ще хлопцi. Поки iх пiджидали, сiли грати в пiдкидного, i Василь Чучупака до драних штанiв ще й навiшав Солоньковi погонiв. Той геть похнюпився, перестав з Василем i балакати. Коли це раптом бахнув пострiл вартового, всi повискакували надвiр i побачили, що лiсництво оточила ворожа кiннота. Нашi хлопцi теж кинулися до коней, та не всi встигли. До того ж схарапудженi конi, прив’язанi до тину, намертво позашморгували вузли на поводах, i Василь Чучупака шаблею розрубав того вузла, аби мерщiй вiдв’язати Зiрку. Вiн першим вихопився на пагорб i за мить уже мiг розчинитися в лiсi, але озирнувся й побачив, як скручують-в’яжуть його рiдного брата i Павла Солонька… А тепер стiй-но, хлопцi, знiмiмо шапки i добре подумаймо своiми твердими головами, як сказала б Євдося. Тепер нехай хтось пояснить менi ось яку штуку: якби хтива англо-арабка Зiрка сама розвернулася на тому пагорбi й помчала на iржання чужого жеребця, то чи не змiг би Василь Чучупака вчасно зiскочити з неi або й угатити кулю кобилi у вухо? Змiг би, ще й як! Але ж вiн побачив, як в’яжуть його брата, та хай би навiть не брата, в’яжуть боровицького отамана Павла Солонька, який щойно журився за розiрваними штаньми, сердився, що Василь навiшав йому погонiв, а тепер прощався з життям. І якби ж то тiльки з життям! Попереду були катування в чекiстських мордовнях, де, перш нiж стратити, тобi виколють очi й вiдрiжуть язик. Василь це знав, може, краще за iнших. Знав. І, йдучи на свiй рiшенець, не вагався анi секунди. Тож хай там знатурилася чи не знатурилась англо-арабка, але вiн сам розвернув ii наопач i помчав назад, щоб розсiяти ворожу лаву зi свого вiрного «люйса» i визволити Петра й Павла. Я навiть переконаний, що Зiрка несла його рiвно i легко, бо добрий кiнь завжди вiдчувае свого вершника, добрий кiнь, повiрте менi, умiе вiдчути запал i радiсть боротьби. А коли не вдалося розсiяти лаву, коли на другому кружку захлинувся розпечений «люйс» i Василь опинився в тiсному кiльцi кiнноти, то пiднiс до скронi бельгiйського бравнiнга, i покотилася довга луна вiд яру до яру, вiд хутора Кресельцi аж до Мотриного монастиря: – Живи-и-и! І тодi до нього, вже мертвого, пiдiйшов вислозадий командир ескадрону Митрюха Герасiмов, пiдiйшов iз жалем великим, що не вдалося живцем захопити отамана, але спершу вiн здивувався, бо замiсть страшного бандита побачив хлопця рокiв двадцяти п’яти з бiлявим волоссям i блакитними очима, якi дивилися у квiтневе небо i всмiхалися першому, вже по-справжньому теплому сонцю. Митрюха Герасiмов не витримав, ударив мертвого чоботом, тодi вихопив у когось гвинтiвку i кольбою став гамселити в усмiхнене, нестерпно красиве лице. Його орда сприйняла цю лють як наказ, кацап’юги юрбою налетiли на мертвого – дрiбнi, кривоногi, але дуже мордатi, з пласкими, налитими кров’ю мармизами, – вони з дикунським гелготанням i матючнею також почали гамселити отамана кольбами, i так гамселили, що приблуда iз недалекого Жаботина Федька Песков, котрий показав iм дорогу на хутiр Кресельцi, напужив у штани i довго не мiг допетрати, що це воно таке гаряче (чи не кров?) стiкае по литках. Перелякався в смерть вилупок, хоча й не знав, що через тиждень загойдаеться в зашморгу на сухiй гiлляцi. А кацапидли нiяк не могли вгамуватися, i хтозна, скiльки б вони ще зганяли злiсть на мертвому, аж тут гримнув ще один пострiл – то вже Митрюха Герасiмов вихопив мавзера i пальнув у сине квiтневе небо. – Давольно, прiдуркi! Кто нам паверiт, что ето сам Чучупака! Атвезьом-ка лучше бандiта к его радной матушке! Пусть палюбуется. І вони прив’язали понiвечене тiло до коня й поволокли аж у Мельники. Слiдом iхала пiдвода, на якiй везли зв’язаних Петра Чучупаку i Павла Солонька. Петро сидiв скам’янiлий, а Павло закусив нижню губу, i тоненька цiвочка кровi стiкала йому на пiдборiддя. 5 Перед Чорним шляхом, що пролягав через лiс, Ворон потяг за повiд лiворуч, але Мудей став як укопаний. Став, застриг вухами, i Ворон ще раз завважив, що праве вухо коня живе – навскiс надрубане, трохи вкорочене, проте чутливе i сторожке. Зовсiм недалечко заскрекотала сорока, видно, угледiла простоволосого вершника, а може, запримiтила й когось iншого, бо чого б це Мудей зупинився нi сiло нi впало, коли йому велено було «цоб». Ворон зняв з-за спини карабiн, взяв його навпереваги i повiв очима помiж дерев, поки зачепився поглядом за густу вiльшину Проте нiчого не застерiг, то приклав до рота долоню човником i тихо каркнув. За мить у вiльшинi теж почулося «кар», але якесь несмiливе, тонкоголосе, мовби це ота сорока-бiлобока перекривляла Ворона. Втiм, вiн добре знав, що це не сорока, i клацнув замком карабiна. – Вороне, ти живий? – почувся голос, а за тим голосом iз вiльшини виплив вершник на легкому, як тiнь, конi, при шаблi, у короткому кожушку й сивiй високiй шапцi з блакитним шликом. – Ти живий… Леле, це була Дося Апiлат, грушкiвська молода козачка, яка воювала в холодноярському гайдамацькому полку ще з Василем Чучупакою, i Ворон бачив ii, може, разiв зо три, але так, не в бою. У бою, казали хлопцi, це була сатана, вона рубала з обох рук, ординськi голови сипалися, як кавуни, i в найгустiшiй ворожiй лавi за нею залишалася кривава просiка. Ворон мало йняв тому вiри, бо яка могла бути диявольська сила в тендiтному тiлi дiвчини, хай i гiнкому та пружному, але все-таки дiвочому тiлi, лiпленому не для того. Що було насправдi могутнiм у Досi, то це ii довга розкiшна коса, яку непросто було сховати навiть у глибокiй папасi, – Дося заправляла пiд шапку свiй скарб по-факiрському якимось особливим фасоном, iз таким викрутасом, що Ворон аж рота розкрив, коли це побачив за першоi iхньоi зустрiчi на подвiр’i Мотриного монастиря. «Прив’язати?» – грайливо примружила яснi оченята, в яких гарцювало два скупаних у смолi чортиська. Вiн подумав тодi, що такою косою не одному можна свiт зав’язати, але сказав: «Не треба. Я вже прив’язаний». Чорти в ii очах застигли вiд подиву, Дося так крутнулася на пiдборах новеньких хромових чобiт, що з острогiв посипались iскри. Пiсля того вони бачилися ще двiчi, й щоразу вона глузливо перепитувала у нього: «То як, Вороне? Ти ще на припонi?» Якщо зараз вона знов це спитае, вiн не подивиться на холод, стягне ii з коня й отут, прямо на бiлiй скатертинi, покаже, чия шабля замашнiша. Тiльки… звiдкiля тут Дося взялася? – А чутка пiшла, що тебе вбито, – сказала вона. – Спершу я теж так подумав. – Ти часом не привид? – вона пiд’iхала до Чорного Ворона впритул, i тепер у ii очах посмiхалося двое лагiдних янголят. – Можна доторкнутись до тебе? – Якщо не боiшся. Дося провела пальцями по його бородi, злегенька торкнулася вуст. – А звiдки вертаеш? – Та з того свiту. – І шапку там загубив, еге? – Подарував, – Ворон примружив око на Досиних янголят. – А ти як тут опинилася? – здивовано спитав вiн, хоч дивуватися не було чому: Чорним шляхом вона завжди поверталася в Грушкiвку, тож i тепер iй лежала така дорога, тiльки цього разу Дося iхала в свое село надовго, вважай, до весни, адже на зиму лiсовики йшли пiд землю. Майже до середини березня вони осiдали в землянках, i Досi там було б, може, й весело, але трiшки незручно i страмно – не тому, що вона така панi, але… зрозумiй мене, Вороне, я все-таки жiнка, менi треба вчасно й помитися, i розчесатися, i ще дещо зробити, а це не так просто, як вашому братовi. Хоч воно кожному важко жити кротом. – А менi й пiд землею весело, – сказав вiн. – У гуртi, може, й так, – погодилась Дося. – Але… ти ж не любиш, коли вiд жiнки пахне козою? – Якщо молодою i чистою, то чого ж? Ворон сiпнув нiздрями – вiдчув якийсь невловимо знайомий запах, що легенько вiйнув вiд Досi. Дражливо приемний, але невгаданий. – А що, хлопцi не можуть вирити для тебе окрему земляночку? – Хiба що на двох iз тобою, – засмiялася Дося так бiлозубо, нiби хто жменю перлiв сипнув перед ним, i смiялася виклично й довго, поки на очi iй не набiгли сльози. Вона враз притихла й мiцно стулила губи. – Досю, – сказав вiн, – пробач. – За що? – Не знаю… – Ворон так знiяковiв, аж Мудей переступив iз ноги на ногу. – Ти така гарна… – Не бреши. Давай краще попрощаемось, Вороне, га? Попрощаймося до весни. – Вона пiдняла праву руку вгору, вiн зробив так само, i iхнi вiдкритi долонi спершу притулилися одна до одноi, а потiм зiмкнулися в дружньому потиску. Це був чоловiчий жест прощання, але ж Дося мала вояцьку славу, а отже, i право на козацький звичай. Потиск ii руки був мiцний, ця рука справдi вмiла тримати i шаблю, й рушницю, тiльки ж на Ворона знову вiйнуло не порохом, а… чим, чим? – чимось невловимо знайомим, що могло сходити лише вiд жiнки. – До весни? – подивилася йому глибоко в очi. – До весни. Дося торкнула коня острогами, i вiн, легкий, мов тiнь, поплив убiк Чорного шляху. Та вiд’iхавши крокiв на десять, вона враз натягла повiд. – Гей, Вороне! Тримай! Вiн i не зоглядiвся, як у повiтрi майнула сива папаха з блакитним шликом, i Ворон випростався у стременах майже на повен зрiст, аби ii упiймати. – Це щоб не замерз у Холодному Яру! Довга важка коса, вивiльнена з-пiд папахи, розгорнулася, мов жива, обвилася довкола шиi, сягнула пояса й лягла аж на круп коня. Вершниця щезла за деревами, а вiн, спантеличений, ще довго тримав у руцi ту шапку, поки нарештi накинув на голову. Накинув – i швидко зняв, припав обличчям до ii ще теплого споду. Нi, не може бути. Подих йому перехопив запах понтiйськоi азалii, кадила духмяного i дикоi орхiдеi… Роздiл другий 1 «В Гуннском лесу опять появилась банда Веремия в количестве 80 штыков и 30 сабель при 2 пулеметах «максим» и 5 «льюисах». Бандиты среди белого дня совершили внезапный налет на Златополь, ограбили волисполком, телефонную станцию, захватили в плен начальника милиции, который, по некоторым сведениям, работал на них. Известно, что среди бандитов существует обычай, когда один из них берет себе псевдоним погибшего главаря, однако есть основание считать, что атаман Веремий не погиб и продолжает свое кровавое дело. Предпринимаются все попытки выяснения этого факта.     Уполномоченный Дьяконов».     (Із донесення уповноваженого Кременчуцького губчека в Чигиринському повiтi вiд 6 грудня 1921 року.) Вони пiд’iхали чотириколiсною бричкою до хати – це край села, бiля Кривого Узвозу, де жили Веремiева мати та його молода дружина Ганнуся, i спершу спокiйно так почали розпитувати, де iхнiй господар, чи не давав знати про себе, коли вiн востанне навiдувався додому? Мати й Ганнуся в один голос божилися, що не з’являвся вiн хтозна й вiдколи, як завiявся десь ще в Пилипiвку, то тiльки його й бачили. Високий приходень у шкiрянцi з тонкою гусячою шиею, обсипаною прищами, сказав, що коли чоловiк завiявся невiдомо куди, то треба пiти в управу i заявити: мовляв, вiн одкинувся од хати, вiд жiнки i матерi, то й вони, жiнка i мати, вiдмовляються вiд нього; а не зречетесь – будете вiдповiдати перед сов-властю, якщо вiн подався у банду чи в петлюрiвську шайку. Та як же ми будемо вiдмовлятись од нього, – мати на те, – коли невiдомо, чи вiн хоч живий, чи, мо’, вже його кiсточки десь у сирiй землi, грiх же великий – вiдмовлятись од мертвого. А що, може, чули щось про загибель його? – ще дужче витягнув гусячу шию той у шкiрянцi. Та де ж бо ми чули, як нi слуху нi духу вiд нього, – знизала плечима Ганнуся й мимохiть приклала руку до свого лона, де вiднедавна почула, що воно вже ворушиться. Вона справдi не знала, що з Веремiем, – докотилася чутка, що загинув пiд Гунським лiсом i там його поховали, а потiм люди казали, що нi, то брехня, отаман не з тих, кого так легко вбити, вiн тiльки поранений i переховуеться в надiйному мiсцi, то вiн лишень пiдманив так червоних, поклавши в труну iншого чоловiка у брилi й вишиванцi, аби його бiльше не шукали i дали спокiй жiнцi та матерi. Десь, мов, прохопився словом його ад’ютант на прiзвисько Чорт, що начебто отримав чудернацьку записку вiд Веремiя, – Чорт прийшов до клунi, де вони з отаманом умовлялися стрiтися, якщо розминуться в бою, та замiсть отамана знайшов там тiльки записку, нашкрябану його рукою: «Мене буде поховано в Гунському лiсi за двадцять крокiв на схiд од старезного дуба». Але хто ж це знае наперед, коли жде його смерть i де його закопають? Потiм ще люди стали шептатися, що козаки поховали Веремiя на старому цвинтарi в iхньому-таки селi, поховали серед ночi, так, щоб навiть жiнка i мати не знали, бо рано чи пiзно викажуть своiми слiзьми могилу отамана. Довго мучилися-вагалися Ганнуся з матiр’ю, не хотiли брати грiха на душу, та й страшно було, але невiдання було ще тяжчим, i тодi вони вдвох уночi таки пiшли на старий цвинтар, де вже давно не ховали нiкого, пiшли i знайшли там свiжу могилу серед запалих гробкiв та похилених трухлявих хрестiв. І стали копати, й докопалися, грiшники, до труни, натерпiлися страху до холодного поту, тiльки та свiжа труна також була без небiжчика, але… лежала в нiй закривавлена Веремiева вишиванка. – Ага, нi слуха нi духа, значiт, – рипнув своею шкуратянкою той, що мав прищаву гусячу шию. – І атказиватся ат нево ви не сабiраетесь. Ну так сматрiте же! Єслi вдруг етот слух iлi дух паявiтся, тагда пеняйте на себя! Тагда i вас пахаронят зажiво. Заброди пiшли, але Ганнуся знала, що це тiльки початок. Вони б давно з’iли iх iз матiр’ю живцем, та не зробили цього тiльки тому, що сюди ще мiг навiдатися Веремiй. Вони не вiдчепляться вiд них, поки не знайдуть його живого чи мертвого. Серце пiдказувало iй, що Веремiй живий, iнакше чого б ото замiсть небiжчика клали в труну лише його одяг? – така омана була для неi незрозумiлою i навiть зловiсною. Ганнуся тiльки розумiла, що хтось затiяв зухвалу гру, i цей хтось скорiше за все був ii чоловiком, а раз так, то вiн – живий, мертвi не годнi на жарти, навiть якщо за життя вони були вдатнi до найхимернiших витiвок. А якщо Веремiй живий, то все, що вiн робить, мае свiй глузд, i рано чи пiзно чоловiк неодмiнно до неi обiзветься чи подасть якийсь знак. Так собi мiркувала Ганнуся, стоячи бiля причiлка хати, аж поки вгледiла на вершечку акацii чорного ворона. Той сидiв трiшки надутий i сонний, але Ганнуся побачила в ньому недобру прикмету, вiдчула якесь лихе вiщування, аж млiсть пiдкотила до горла. Їi навiть знудило, але це вже було не вперше вiдтодi, як вона зачула важкiсть у лонi, i даремно Ганнуся нарiкала на ворона – той був настiльки старий, що вже не мiг i не хотiв нiчого вiщувати. Вiн просто спостерiгав зверху за людською метушнею, бо це було едине, що його ще цiкавило в цьому нескiнченному життi. Марнота над марнотами, все намарне, – думав ворон, дивлячись услiд бричцi, яка вiддалялася вiд Кривого Узвозу. Котяться цi колеса в один бiк, а потiм знов повернуть назад. І чи вiщував вiн, чи нi, а наступноi ночi хтось постукав у вiкно – дрiбно так, як це робив Веремiй, – вони з матiр’ю обидвi кинулися зi сну, але то був якийсь чужий чоловiк. Вiн не сказав нiчого, лиш передав Ганнусi вiсточку, писану друкованими лiтерами: «Якщо хочеш мене побачити, то приходь у суботу пiсля заходу сонця до Високоi Греблi». 2 Нiколи я не був мародером, та завжди з якимось дурним лоскотом у грудях любив потрусити потайнi чужинськi кишенi, планшетки й портфелi, якi носила не дрiбнота, а здебiльшого «риба» серйознiша, – в суконних френчах, шкiрi i хутрах. Траплялися там, звiсно, й коштовнi речi, та ще цiкавiшими були всякi папери, що стосувалися нашого брата бiльше, нiж кого iншого. Я не кажу про бiльшовицькi агiтки, якi годилися нам хiба що на «козячi нiжки», а от iхнi приписи та настанови були для мене справжнiми знахiдками. Чого коштувало бодай оте «суворе попередження», яке я знайшов у планшетi головного черкаського «бебеха»[5 - Бебехи» – вiд абревiатури ББ – спецчастини, призначенi для боротьби з бандитизмом.] Яшi Гальперовича, котрий так необачно вiдважився дiстатися на автомобiлi аж до Кременчука – непоказного мiстечка, якому, мабуть, нiколи й не снилося, що воно стане губернським мiстом, але хай низенько вклониться Холодному Яру та його лiсовикам, – це через них виникла гвалтовна потреба створити новий губернський центр ближче до «осиного гнiзда бандитизму». І потяглися до Кременчука всi отi губревкоми, парткоми, БеБе, губчека, вiйськкоми та всiлякi iншi «коми», яких наплодила комуна. Однак я не про те, я хочу сказати про головного черкаського «бебеха» Яшу Гальперовича, який наважився вирушити в таку небезпечну дорогу на авто лише з чотирма чекiстами-охоронцями, якщо брати до уваги й шофера. А наважився Гальперович покозиритися на американському «пiрсi» з вiдкритим верхом тiльки тому, що довкола головних дорiг кишiли тодi регулярнi частини червоних, котрi день у день прибували цiлими ешелонами на станцiю Бобринську й розповзалися, як мурашва, в напрямку Чигирина, Кам’янки, Черкас, Звенигородки, Знам’янки… Були то невеличкi на зрiст, карячконогi, пихатi й нахрапистi москалi, довготелесi, товстошкурi латишi з крижаними очима, вовкуватi й вiчно голоднi китайцi, яких нашi селяни називали «слiпими», юродивi з лиця чувашi та башкири, i в усiх на язицi крутилося одне загадково-страхiтливе слово «Хальоднияр». Усi вони думали-гадали, що ж воно таке, цей «Хальоднияр», що ж воно за сила така незвичайна, на яку iх перекинули з найвiддаленiших фронтiв, проте цього нiхто не мiг до пуття розтлумачити. Москалi казали, що Хальоднияр – це якась древня фортеця ще князя Долгорукого, де всi люди велетенськi i довгорукi, чувашi та башкири вважали, що Хальоднияр – це iм’я якогось великого полководця, щось таке, як Чингiзхан, котрий так розперезався, що не хоче визнавати комуну, китайцi сподiвалися, що це така закраiна, обгороджена високим муром, де хоч i холодно, зате повно рису i всiлякого iдла, але тим iдлом не хочуть iз ними дiлитися, а латишi нiчого не думали, вони просто були латиськими стрiльцями i мовчки ждали наказу. Отож головний черкаський «бебех» Яша Гальперович смiливо, з вiтерцем i форсом вирушив у вiдкритому американському «пiрсi» на Кременчук, i так не дуже далеко й заiхав, як за Худолiiвкою вигулькнуло йому назустрiч кiлька кiннотникiв у рогатих шапках-будьонiвках з величезними ганчiр’яними зiрками на лобi. Яша Гальперович звелiв водiевi зупинитися, аби розпитати в будьонiвцiв, чи не чути тут на дорогах контри. – Какой частi? – спитав вiн суворим командирським голосом, завваживши, як кiннотники обступають «пiрса» з усiх бокiв. Либонь, такого ще й не бачили. – А что – не вiдно? – пика будьонiвця, який нагнувся над Яшею, аж лиснiла вiд помiшки. – Я спрашiваю, какой частi! – Особово назначенiя, – вiдповiв нахаба. – Ілi я на вовкулаку похож? Я ледве не розреготався, спостерiгаючи за цiею комедiею, бо то й справдi був мiй хорунжий на прiзвисько Вовкулака. Сам же я сидiв верхи у придорожньому лiсочку, щоб не сполохати чекiстiв довгим чубом i бородою. – Попрошу пред’явiть документи! – Вовкулака впер дуло карабiна в нагрудну лiву кишеню френча. – Да как ви смеете? – верескнув Яша Гальперович, i його бурякове вiд злостi лице раптом взялося крейдою. Вiн побачив, що кiннотники, якi з усiх бокiв милувалися «пiрсом», в одну мить звели рушницi. До горлянки шофера навiть було приставлено довгу кавалерiйську шаблю, i коли в того вiд хвилювання ворухнувся борлак, то на ньому з’явилася червона цятка. Яша все зрозумiв, його напружена позитура ураз зiв’яла. Один чекiст викликав у мене повагу. Вiн потягся правою рукою до нагрудноi кишенi, начебто дiстати документи, та зненацька в тiй руцi, мов з рукава, з’явився маленький, як iграшка, револьвер «кобольд», бiдолаха приставив його до пiдгорля й натиснув на спуск. Пострiл був зовсiм тихенький, мiй Мудей пiсля вiдра ячменю пахкае голоснiше, а це так – нiби комар чхнув, i слава Богу, бо в нашi плани не входила стрiлянина. Але й пiсля того слабенького пуку голова чекiста якось так чудно трiпнулася, i вiн, уже мертвий, зовсiм спокiйно вiдкинувся на спинку сидiння, викликаючи в мене не тiльки повагу, а й схвалення. Хлопцi, щоб не заляпати таку гарну машину кров’ю, витягли з неi зомлiлого Гальперовича та ще двох напiвпритомних чекiстiв i потягли в лiсочок. Вовкулака, вмостившись поруч iз водiем, наказав правувати за ними. По правдi сказати, я лише тут, у перелiску, дiзнався, хто потрапив у нашi сiтi. Коли переглянув iхнi документи, серце мое заспiвало. Гальперович, трохи оговтавшись, попросив мене вiдiйти убiк поговорити вiч-на-вiч. – Ви – Чьорний Ворон? – Бiлих воронiв не бувае, – пояснив я йому. Яша Гальперович нервово кивнув, навiть спробував усмiхнутися. Потiм, натужно ковтаючи повiтря, прошамкотiв: – Маiх папутчiкав следует немедленно лiквiдiровать. Тагда я, как начальнiк уезднаво ББ, смагу вам прiгадiтся. – Цiкаво, – сказав я. – Чим же? – Для сваiх прiдумаю версiю, как я чудом вирвался iз бандiтскiх кахтей. А патом, немнога спустя, смагу передавать вам через связних очень важную iнформацiю. – Наприклад? – подав я надiю Яшi. – Напрiмер, где i кагда на вас гатовiтся аблава. Ілi кто средi вашiх людей является нашiм агентом. Мене вразила його дурiсть. Напевно, страх потьмарив Гальперовичу мiзки, бо вiн плiв нiсенiтницю. Я сказав: – Для початку ти сам злiквiдуеш своiх. Зарубаеш iх шаблею. – А можно с револьвера? – облизав вiн сухi губи. – Нi, не треба лякати горобцiв. Ти iх зарубаеш. – Я, знаете, не кавалерiст, не умею арудовать саблей. – А ти бий тупим боком, – порадив я. – Помiж вуха. Як кролiв. – Тагда паставте всех траiх рядишком спiной ка мне. Ми пiдiйшли до чекiстiв, що тремтiли в оточеннi моiх хлопцiв, i я наказав iм стати рядком один бiля одного. – Страчувати вас напросився таварiщ Гальперович, – сказав я, подаючи йому шаблю. – Повернiться до нього спиною i станьте на колiна. – Іуда, – процiдив рудий вирлоокий «бебех», схоже, що вихрест, але першим повернувся i став навколiшки. Вiн знав, що так легше вмирати, тому ще й нагнув голову. Те саме зробили й iншi – мовчки, з якоюсь викличною покорою. Цього вирлоокого Гальперович, звiсно ж, i рубонув першим. Проте вдарив не тупим боком, а гострим, i я подумав, що шаблю вiн тримае не вперше. Рубав не по шиi – по тiм’ю. Жертви без жодного звуку падали ницьма з розколотими черепами, червона юшка бризкала Яшi на чоботи й галiфе. Головний черкаський «бебех» подивився на мене з псячою вiдданiстю й почуттям виконаного обов’язку: – Ну как? – Іуда, вiн i е iуда, – зiтхнув я. – Не хочу об тебе навiть шаблю поганити. Повiсити його. Вiн упав на колiна, благав його вислухати, щось белькотiв про «секретное сотруднiчество», а потiм загрiб п’ятiрнею жменю землi, змiшаноi з кров’ю i мозком його «таварiщей», запхав до рота й почав жувати. – Не верiте? Клянусь вам… Я готов землю гризть! – Вона не твоя, – сказав Вовкулака. Яша Гальперович так заiвся збагрянiлою землею, розмазавши ii по всьому писку, що менi стало бридко. Несосвiтенна мара вилупила до мене великi, мов курячi яйця, баньки, белькотiла якесь безглуздя, а потiм ухопила мене за чобiт i припала до нього своiми закривавленими губами. Я махнув хлопцям, щоб не зволiкали. А моi хлопцi полiнувалися зробити це врочисто, звiсивши з мiцноi гiлляки кругленький зашморг. Вони нагнули молоду березу, прив’язали за шию Яшу Гальперовича його ж таки паском майже до вершечка i вiдпустили. Гнучке деревце не вирiвнялося, лишень шарпнулося вгору й загойдалося так, що Яша час вiд часу дiставав ногами землi, але, метляючи ними, тiльки вiдштовхувався вгору й бовтався на бiднiй березi, мов яка потороча. Жаль було залишати в лiсочку «пiрса», проте iхати битими шляхами нам не годилося, а для лiсу цей тарантас не пiдходив. За лiпших часiв вiн би нам знадобився, чорнолiський отаман Пилип Хмара таку машину колись запрягав кiньми й катав дiвчат, але то ж Хмара, вiн навiть випускав власнi грошi у своiй окрузi – ходили в його Цвiтнiй та по iнших селах тiльки такi кредитки Тимчасового уряду, на яких стояла печатка-тризуб i пiдпис «Хмара». Нам, сiрим, зараз було не до того. Ми тiльки забрали з машини скриньку гранат «мiльса», кулемет «шоша», взяли також ящик доброго вина з печеною поросятиною та паляницею. Розжилися ще на два новенькi парабелуми, три револьвери «штаер» i вже згаданий нiмецький «кобольд», але цю iграшку важко назвати трофеем, бо вона годилася хiба що для дам та самогубцiв. Мене бiльше потiшив планшет Гальперовича. Хлопцi повкидали мертвякiв назад у машину, навiть Яшу Гальперовича вiдчепили з берези й поклали туди, де взяли. Нацiдивши з бака бензину, облили трупи й викотили «пiрса» на дорогу – з вогнем у лiсочку не бавилися, бо ще покiйний Василь Чучупака постановив давати по двадцять шомполiв «на голе тiло» кожному, хто занапастить бодай одне дерево. Лише тут, на дорозi, Вовкулака, закуривши цигарочку, кинув сiрника на мокрого Яшу. – Обсохни, стерво! Ми вже були далеченько, коли рвонув бензобак i над «пiрсом» закурiв чорний дим. У планшетi Гальперовича я знайшов давно вiдому нам пожовклу «Инструкцию агитаторам-коммунистам на Украине», яка, мiж iншим, менi дуже подобалася. Наче писав ii не Троцький, а сам Симон Петлюра. Чого варта була хоча б ось така правда-матiнка: «Вы должны помнить, что коммуну, чрезвычайку, продовольственные отряды, комиссаров-евреев украинский кресть янин возненавидел до глубины души. В нем проснулся спавший сотни лет вольный дух запорожского казачества и гайдамаков. Это страшный дух, который кипит, бурлит, как Днепр на порогах, и заставляет украинцев творить чудеса храбрости. Это тот самый дух вольности, который давал им нечеловеческую силу в течение сотен лет воевать против своих угнетателей – поляков, русских, татар и турок…» Але це було невинне застереження порiвняно з тим приписом, що я знайшов у планшетi. Менi вiн нiчого нового не вiдкривав, однак потрiбен був козакам, якi, виморенi роками боротьби, змученi лiсовим життям, нi-нi та й подумували про амнестiю. Таких я навчився розпiзнавати здалеку Зажуриться чоловiк, ходить, як припутень, не iсть, не п’е, свiт йому не милий. Я силомiць не тримав нiкого, вiдпускав заломлених та зневiрених пiд три вiтри. Забороняв тiльки покидати загiн самовiльно, без попередження, i брати з собою зброю – там, голубе, скажеш, що воював косою. І якщо когось видаси, то знаеш сам: дiстанемо й на тому свiтi. Той припис мав гриф «Совершенно секретно»: «Поддавшихся на амнистию бандитов националистической окраски поначалу ни в коем случае не расстреливать и не брать под стражу, а наоборот, после тщательной проверки привлекать к работе в соворганах, в частности в милиции, использовать в качестве агентов, секретных сотрудников, информаторов для оперативного выявления оставшихся в лесу банд и подполья. Амнистированных главарей немедленно отправлять в Харьков якобы для дальнейшего осведомления и только там после допросов уничтожать». Коли ми повернулися до Лебединського лiсу, я зiбрав козакiв, прочитав уголос цей папiр i передав його шеренгою, щоб кожен мiг роздивитися на власнi очi. Втiм, усi й так знали, що в бiльшовицьку амнестiю може повiрити лише дурень. Але змора i безпросвiтнiсть боротьби робили свое. Папiр повернувся до мене, я зiжмакав його, кинув пiд ноги i наступив чоботом. Потiм сказав: – Ще раз повторюю вам, що нiкому не боронитиму явитися на амнестiю. Це приватна справа кожного. І так само присягаюся вам, що особисто я залишатимуся в лiсi доти, поки зi мною буде хоч один козак. А там як Бог дасть. 3 «Вертайсь росою»… Завжденний сум оселився в Чорному Вороновi пiсля того, як зустрiв Їi – ту, що колись присоромила його, бравого офiцера з трьома Георгiiвськими хрестами на грудях, усти-дала тяжко й негадано, розбудивши в ньому приспаний гонор. У Ворона (тодi ще не Ворона, а штабс-капiтана Черноусова – зробили в армii з Чорновуса) за плечима вже була Омська школа прапорщикiв, була вiйна «за царя i отечество», потiм за «душку Керенського», де вiн сам напросився до ударного батальйону смертi i не раз ходив попiдручки з кiстлявою свашкою. Першого «георгiя» отримав за те, що пiд обстрiлом нiмцiв зняв iз колючого дроту вже мертвих трьох юнкерiв. І ось нагорода самоi долi – перед Лютневою революцiею вiн дiстав призначення до Другоi дивiзii, яка дислокувалася тодi в Уманi, за п’ятдесят верст од його батькiвськоi домiвки. Прибувши до штабу дивiзii, зайшов до канцелярii, де черговий офiцер оформляв документи, i тут Черноусова пiджидав отой випадок, що перевернув його сонну, прибиту вiйною душу. У кiмнатi сидiло ще двi молоденькi панянки, якi, пирскаючи смiшком, перешiптувалися мiж собою, й одна з них так подивилася на незнайомого штабс-капiтана, що той почав затинатися. Сiрi насмiшкуватi очi, коротка русява стрижка, а далi – не питай. Туальденорова блузка з чорною краваткою, легенька ситцева спiдниця, а нижче – тримайтеся, панове офiцери! – рожевi фiльдеперсовi панчохи щiльно облягали ноженята в черевичках на високому пiдборi. Московським модницям – стулити варги[6 - Варги – губи.] й не дихати. Штабс-капiтан Черноусов, вiдповiдаючи на запитання поручника, затинався, немов контужений: – В Мос-скве я п-поначалу бил прiпiсан к восьмому гренадьорскому полку, а п-п-потом… – Хвилинку! – раптом озвалося це диво в рожевих фiльдеперсах. – А чому ви розмовляете по-московському? Хiба ви не украiнець? Тут георгiiвському кавалеру зовсiм зацiпило. Вона що – знущаеться? Чи це в них такi жарти? Вiн розгублено повiв бровою у бiк штабiста, на обличчi якого заграла змовницька усмiшка. – А й справдi, – вiдклавши ручку, поручник теж заговорив украiнською. – Настае наше врем’я. Армiя украiнiзуеться. Треба ловить момент. Ви де хочте служить – в Уманi чи, може, в Черкасах? – У Черкасах, – не довго думаючи, вiдповiв вiн: звiдти ще ближче було додому. – Ну от i добре. Там якраз у двiстi дев’яностому полку е мiсце ротного. – Дякую. З такоi оказii дозвольте запросити вас, пане поручнику, i вас, милi панни, на келих шампанського. Вiн обернувся до панночок, але бачив тiльки одну – в ii сiрих очах тепер було бiльше цiкавостi, анiж насмiшки. Може, тому, що вiн зопалу попросився на службу в Черкаси, погордувавши таким славним мiстом, як Умань, де навiть у вiйськовому штабi водилися он якi шляхетнi красунi. – Давайте знайомитись, – сказав вiн, хвилюючись i радiючи, що з якоiсь бентежноi далини до нього повертаються рiднi слова. – Афанасiй Карпович Калюжний! – поручник майже вискочив iз-за канцелярського столу, виструнчився i, подаючи руку, пристукнув пiдборами. – А я з самого ранку думаю, чого це нiс свербить? Да, дозвольте представить! Це нашi… е-е-е… штабнi спiвробiтницi… – Манюня, – панночка з яскраво напомадженими кармiновими губами та штучною «мушкою» на щоцi, зробивши грацiйний кнiксен, пiднесла йому майже до губ гладеньке зап’ястя. Вiн узяв ii руку, але, перш нiж поцiлувати, перепитав: – Манюня – тобто Марiя? – Нi, – засмiялась вона. – Просто Манюня. О, це була ще та пересмiшниця, iншим разом вiн би з нею пожартував не так, але зараз… поруч стояла панна з такими вельможними очима, що Манюня бiля неi враз розчинилася в повiтрi разом зi своею «мушкою». – Тiна, – вона подала йому тонку прохолодну руку, вiн затримав ii у своiй, i знов, цього разу вже геть по-дурному, спитав: – А Тiна – це… Валентина? – Тiна – це я, – сказала вона. Увечерi вони вчотирьох сидiли в ресторацii «Софiя», неподалiк знаменитого уманського парку, де колись князь Потоцький розсипав замiсть снiгу гори цукру, щоб серед лiта покатати на санях свою примхливу пасiю Софiю; штабс-капiтан Чорновус (уже Чорновус) замовив для панн шампанське «Абрау», для панiв офiцерiв – карафу житнiвки, попросив принести кав’яру, доброi смаженини i ще всякоi всячини. – Да-а-а, запуталi вас баришнi со своiмi iменамi, – сказав поручник Калюжний, який пiсля другоi чарки почав зриватися на росiйську говiрку. – Ну, что ж, вазьмом, к прiмеру, хоть i меня. По матрiкулу я Афанасiй, а мать, родние i блiзкiе всегда називалi меня Фаней. Фаня, i всьо. – А ми вас будемо звати Панасом, – суворо подивилася на нього Манюня. – Може, тодi ви пам’ятатимете про украiнiзацiю армii. – Да, пробачте, – знiтився поручник. – Називайте мене Панасом, якщо вам так бiльше наравиться. А тут, за столом, можна i Фаньою. – Нi, – заперечила Манюня. – Фаня – це по-баб’ячому. А ви, Панасе, все-таки старшина. Давайте вип’емо за вашi хрестини, за ваше нове iм’я. – Чорна «мушка» затремтiла на ii щоцi. Вони випили ще i ще, поручник Калюжний так розм’як, що бiльше скидався на Фаню, нiж на Панаса. Вiдкинувшись на спинку стiльця, вiн розчулився: – Ах, харашо-то как, друзья моi! Справдi, було хороше, трiшки меланхолiйно й тривожно, як то завжди бувае за першого знайомства iз вродливою жiнкою. А тут ще ця мелодiя! Скрипаль у чорному фраку з бiлим нагрудником i довгими, схожими на пташиний хвiст фалдами, скидався на печальну сороку, i ця несусвiтня сорока, окiльцьована пейсами, не грала, а малювала смичком якийсь позахмарний свiт – з медовими рiками й цукровими снiгами. – А ви звiдки родом? – Сiрi очi вiдкрито дивилися на Чорновуса з-пiд русявого чубчика. – Я народився в Лебединському лiсi пiд волоським горiхом. Це була правда. Його батько був лiсником, жили вони в лiсництвi, а пологи приймала стара повитуха Перчиця – матiнка слiпоi Євдосi. – Ми земляки, – сказала Тiна. – Я зi Шполи. І, мабуть, зривала горiхи з того дерева, пiд яким ви народилися. – А я вот iз самого Кiева, – влiз, як середа в тиждень, Фаня Панас. – Із Шулявкi. І балакаю не по-рускi, а по-шулявскi, ви меня понялi? І все ми землякi, все iз Кiевской губернii. Так шо, земляк, давай! Вип’ем за твою службу в Черкасах. – Фаня у нас полiглот, – похвалила його Манюня. – Вiн умiе розмовляти по-малоросiйському, по-хохляцькому, по-шулявському i навiть украiнською, коли тверезий. Правда ж, Фанiчка? – Так точно, душа моя, – радо погодився поручник. – І не токо розмовляю, но i пою. Жалко, шо нет гiтари. – Ну, чому ж немае? Гей, музики! – Манюня пiшла до оркестрового помосту, де стояла фiсгармонiя, трiшки там пошепталася й повернулася з гiтарою. – Тiльки дивись менi, Панасе, бо за струни вiдповiдаю я. Поручник Калюжний провiв пальцями по струнах, трохи iх пiдладнав i заспiвав хрипкувато-солодким голосом: Ах, зачем ти меня целовала, Жар безумний в грудi затая, Ненаглядним меня називала І клялась: я твоя, я твоя! А тепер ти на сцене шантана пойош, За брiльянти, за деньгi, наряди Старiкам ти себя продайош Радi грешной порочной услади… – Браво! – вигукнула Манюня, i «мушка» на ii щоцi знов лукаво трiпнула крильцями. – А ти, Фаню, й по нотах спiваеш? – Не, токо по женскiх компанiях! – вiдказав поручник. Чорновус подивився в сiрi очi – у них не було й iскорки смiху. Вони, цi очi, дивилися десь далеко-далеко. – А вам не пiдходить наша жiноча компанiя? – спитала в нього Манюня. – Чому ж?… – Ну, ви ж не захотiли служити в Уманi. – Я, между прочiм, ещьо могу всьо iзменiть, – поручник Калюжний ревниво подивився на Манюню. – Ми можем оставiть штабс-капiтана i в Умане. – Не варто, – сказав Чорновус. – Жереб випав. Вечiр не скiнчився так, як малювала йому скрипка. Вiн сподiвався, що проведе Тiну додому, можливо, вона ще покаже йому Софiiвський парк з його темними гротами, призначеними для потаемних зустрiчей i перших цiлункiв. Та коли вони вийшли з ресторацii i зупинилися пiд блiдим газовим лiхтарем, вона подала йому тонку прохолодну руку. – Щасти вам, пане капiтане. Дасть Бог – побачимося. * * * Наступного дня вiн уже був у Черкасах, куди також докотився грiм революцii. Той грiм розбудив Украiну, яка, здавалося, не прокинеться вже нiколи. Колись офiцеровi ударного батальйону смертi Черноусову навiть увi снi не могло привидiтися, що вiн стане курiнним 25-го Черкаського куреня i, зупиняючи ешелони на станцii Бобринськiй, ставитиме до муру тих солдатiв та офiцерiв, з якими плiч-о-плiч iшов за «царя i отечество». Але й бiльшовицька пропаганда робила свое. Виморенi вiйною i затурканi обiцянкою «земельки», багато воякiв утiкало додому, дехто кинувся «грабувати награбоване», повсюди вешталися ватаги дезертирiв – своiх i чужих, якi перетворилися на бандитiв-головорiзiв. Зрештою i в його куренi залишилося всього-на-всього двадцять сiм козакiв, одрiзаних вiд розпорошеноi Армii УНР, й одного разу на станцii Цвiткове на них посунула хмара п’яних москалiв-дезертирiв, що вивалила з вагонiв у пошуках легкоi здобичi. З образливою матючнею та улюлюканням вони заходилися зривати з козакiв жовто-блакитнi вiйськовi вiдзнаки. Якийсь дикун з розхристаною на всi груди гiмнастеркою – чи не iхнiй ватаг – пiд загальний регiт пiдiйшов до курiнного Чорновуса й потягся п’ятiрнею до його лiвого рукава, на якому золотiв тризуб. – А ето што за цацкi? Чорновус на вагання часу не мав: вихопив шаблю, махнув з усього плеча, i чужа рука, вiдтята по лiкоть, упала на землю. Натовп ураз принишк, очманiлi москалi, потупивши голови, дивилися на вiдрубану руку, яка ще жила й ворушила розчепiреними пальцями. – А теперь всем по вагонам! – скомандував Чорновус. – Станцiя окружена, за непослушанiе растрел на месте! Юрба, мов дим, повалила назад у вагони, пiдмiвши й свого верховоду, який вiд болю та жаху здурiв – оглядаючись на перон, вiн поривався забрати мертву руку. У тiй колотнечi з вошивою кацапнею наздогнала бiда й Чорновуса – вiн пiдхопив тиф. Довго била його трясця, марив днями й ночами, i навiть тодi, коли побачив над собою ii сiрi очi, думав, що йому привиджуеться. Та нi. Немае лиха без добра, тож i цього разу так випала карта, що доправили його знов-таки аж до Уманi, до земськоi лiкарнi, де вже лежало чимало наших. А помiж сестер-жалiбниць, котрi доглядали за ними, якимось дивом опинилася Тiна. Не дивом – сама напросилася, коли почула, що хворим бракуе догляду, адже мало хто мав охоту ходити бiля тифозних. Диво було тiльки в тому, що тут вона побачила знайомого штабс-капiтана. Лежав худий, змарнiлий, обстрижений наголо. – Це… ви? – ворухнув пошерхлими губами, якi спекла вогневиця. – Ми, – всмiхнулась вона. – Де я? – У Лебединському лiсi пiд волоським горiхом. Оце вдруге народилися на свiт. Я – ваша повитуха i зараз буду вас сповивати. Тiна тодi не лише виходила його, а й ще раз вирвала з обiймiв тiеi кiстлявоi свахи, що любила ходити з ним попiдручки. Якось до Уманi вдерлися москалi i, певна рiч, наскочили на лiкарню. Спершу в коридорi почулися тупiт i крик, потiм у сусiднiй палатi бахнули пострiли. Один, другий, третiй… За якусь мить прибiгла Тiна з сувоем марлi i нi сiло нi впало почала обмотувати йому руки – вiд долонь аж до лiктiв: «Скажеш, обкидало виразками». Щойно скiнчила, як до палати зайшло двое вилицюватих з наганами. Ще зовсiм молодий козак Петрусь, який лежав на сусiдньому лiжку i шепотiв собi нищечком молитву, не витримав, натяг на голову простирадло. До нього першого й пiдiйшли. – Нам твая галава не нужна, ти нам ладошкi сваi пакажi! – Вони здерли з Петруся простирадло i втупилися в його руки. – Ага, всьо панятно, ну так палучай! Гахнув наган – Петрусева голова пiдстрибнула на подушцi, i вiн навiки затих iз дiрочкою в лобi, навiть не зрозумiвши, що вони вгледiли на його руках. А що? Коли долоня порепана й мозоляста, то, виходить, ти пролетар, а якщо чиста i чепурна, то – буржуй. – А ето што за варешкi такiе? – убивця витрiщився на Чорновусовi забинтованi руки. – Язва, – сказала Тiна росiйською. – Страшние язви обсипалi его рукi. – Сiбiрская, што лi? – Єщьо пострашней. Прежде, чем сюда входiть, вам следовало би одеть марлевие маскi. – Тваю мать! Ємеля, рвьом когтi атседова! Москалюги миттю звiтрилися з палати, можна було перевести подих, але поруч лежав мертвий Петрусь, за стiною стогнали пораненi, i Чорновуса раптом охопив сором за цi перев’язанi руки. Було мерзенне вiдчуття, що вiн когось перехитрив, вимiняв свое життя на Петрусеву смерть. Вiн навiть не подякував Тiнi за кмiтливiсть, за порятунок, цiлий день пролежав мовчки, а ввечерi сказав iй, що вже зовсiм видужав. – Поможи менi добратися до Мокроi Калигiрки, – попросив вiн. – Куди-и-и? – здивувалася Тiна. – Тобi ще треба пiддужати. – Та я здоровий, як бик! – вiн сердито скочив iз лiжка й випростався на повен зрiст, трохи не дiстаючи головою стелi. Але похитнувся, взявся за металеве бильце, яке ледь не зiгнулося в його руцi. – Ну. І що далi? – знизу вгору дивилася на нього Тiна. – Далi? Я починаю нову вiйну. І тут мене нiхто не спинить. Навiть ти, моя пташко. Чуеш? Я починаю нову вiйну. Вiн i цього разу не попрощався з нею по-людському. Пiшки, обминаючи села й гамiрнi мiсця, добирався додому. По селах чулася безладна стрiлянина, моторошнi крики, голосiння жiнок i валування собак. Уночi небо палахкотiло загравами пожеж – здалеку було видно, де порядкують московськi каральнi загони. У Лисячiй балцi, недалечко вiд Мокроi Калигiрки, його перестрiли козаки Семена Гризла i привели до отамана – перевiрити, хто такий. Кремезний, хоч i приземкуватий, Гризло здивував насамперед своiм убранням: синiй жупан, розшитий жовтими позументами, шаровари, козацька шапка-бирка, з-пiд якоi над чолом стримiло пасмо русявого чуба. Гострi кiнчики вусiв були хвацько закрученi вгору, що надавало обличчю отамана веселого молодецтва. – Вiдкiля будеш? – змiряв вiн Чорновуса очима. – Тiки не крути хвостом, бо моя шабля зразу чуе брехню. Чорновусовi не було чого кривити душею, i Гризло йому повiрив. Та i як не повiрити земляковi, якщо отаман навiть пригадав його батька – знався-бо чи не з усiма лiсниками в окрузi. – Приставай до мого коша, – запропонував Гризло. – Я не проти, – вiдповiв Чорновус. – Але дозвольте, пане кошовий, спершу провiдати рiдних, а тодi вже порадимося, як бути далi. Гризло похитав головою. – Що то за козак, який журиться за домiвкою? Нема коли радитися. Вчора в Мокрiй Калигiрцi бiльшовики розстрiляли сорок наших людей та ще й повiсили шiстьох жидiв, якi шили нам одяганку i чоботи. Треба негайно поквитатися. – Треба, – сказав Чорновус, розглядаючи отаманiв жупан ще з бiльшою цiкавiстю. Не вiрилося, що таку жупанину могли скроiти калигiрськi жиди. – Ми повиннi показати кацапам i нашим селянам, хто тут господар, – вiв далi Гризло. – У мiстечку стоiть чимала частина, та якщо вдарити знагла, то можна ii втовкти. Я вже сього днi можу виставити три сотнi кiнних. – Уночi! Треба вдарити вночi, пане отамане, – втрутився у розмову козак iз широко ошкiреним ротом, з якого визирали чималi iкла. – Цей любить воювати тiки вночi, – поблажливо осмiхнувся Гризло. – Через те й назвали його Вовкулакою. Не переживай, буде тобi i вночi. Гризло вислав до Мокроi Калигiрки стежi на вивiдки. Саме була недiля, базарний день, i Чорновус, перевдягнувшись у жебрака, теж сходив у мiстечко, яке трохи знав. Ще змалечку iздив сюди з батьком на олiйню, до млина, на базар, де батько завжди купував йому макiвники, золотистi медяники-коники й довгi м’ятнi «кумхвети» в позлiтках по два за копiйку, вiд яких язик прилипав до пiднебiння. Але найцiкавiше було, коли пiсля базарування вони заходили до Беня в оранду-корчму Тут стояв такий дух, що вiдразу туманiло в головi i щипало в очах. Назустрiч iм виходив Бень у довгополому лапсердаку, горбатий, з рудою борiдкою, проте милий i чемний жид, який мав лiсника Чорновуса за великого приятеля. «Гой, Якове, – казав вiн, ставлячи перед батьком пузату зелену пляшку, – який славний у тебе мальчик. Такий мiг вирости хiба в лiсi». І тут Бень, мов штукар, дiставав iз-за спини, з-пiд свого горба в’язочку бубликiв, таких твердих, що не вкусиш, iх доводилося смоктати, як i тi «кумхвети», подавав малому, а в другiй руцi корчмаря вже невiдь-звiдки з’являлася низочка чехонi для батька. Вони вдвох випивали по чарцi, до столу пiдтюпцем дрiботiла заклопотана Бениха, по-чудернацькому закутана в чорну хустину так, що стирчали рожевi вуха, й ставила на стiл курячi тельбушки, смаженi на гусячому смальцi, – страву для дорогих гостей. Бениха теж не забувала про «мальчика», наливала йому смачнющого вишневого ситра, яке шпигало в нiс i поколювало в ротi. Потiм Бень приносив коробочку з намальованою грайливою дiвчиною, що смоктала довгого цибуха, вiдкривав ту коробочку i, заплющивши очi, гучно втягував носом повiтря. Це був дорогий тютюн, батько любив подимiти. «Вiд фабрики Когана!» – хвалився корчмар, хоч сам не курив. Коли батько починав збиратися додому, Бень просив посидiти ще, бо ось-ось мае над’iхати Рефуль iз Звенигородки, вiн приiде з дванадцятьма музиками, i тут буде такий «маюфес»,[7 - Маюфес – жидiвський танець.] що всiх накрие курява. «Та я й так бачу, якi тут маюфеси крешуть», – казав батько, показуючи на встелену соняшниковим лушпинням долiвку з глибокими виямками вiд закаблукiв. Чи мiг тодi бiдолашний Бень передбачити, який «маюфес» влаштують йому червонi головорiзи? Опираючись на сучкуватий костур, Чорновус шкутильгав безлюдною вулицею до базару (хоч давно зрозумiв, що базару сьогоднi не буде, – люди сидiли по хатах), поглядав спiдлоба туди-сюди, поки й побачив розгромлену оранду Чорнi дiри вибитих вiкон, навiть рами потрощенi, дверi зiрванi iз завiсiв, пiд облупленими стiнами – бите скло, черепки, розвiяне пiр’я… Невдовзi вiн угледiв i Беня – на шибеницi серед повiшених перед базаром упiзнав його по рудiй борiдцi та горбатiй спинi, яку не випростав навiть тягар смертi. Чорновус пошкандибав у бiк млина, i тут на греблi його перестрiв кiнний роз’iзд. – Куда, старче, путь держiш? – спитав вухатий москаль, такий п’янющий, що однiею рукою тримався за повiд, а другою вчепився у гриву коня. – Іду на багатие сьола. – А не скажеш, где здесь весьолие девкi жiвут? – Я человек не здешнiй. – А випiть хошь? – Не, мне би покушать. – Тагда держi, – вухатий дiстав iз кишенi штанiв цукерку. – Паабедаеш! Вiн зайшовся таким божевiльним реготом, що ледве не випав iз сiдла. Це була м’ятна «кумхвета» iз Беневоi корчми. Зате щедрим виявився Гризло. Того вечора вiн подарував Чорновусовi рушницю Манлiхера, кольта, двi «кукурудзи», а насамкiнець пiдвiв коня-дончака, на якому грав кожен м’яз. – Не знаю, як вiн i зветься, – сказав, нiби виправдовуючись, Гризло. – Позичив в одного рогатого, та забув спитати iм’я. Ет, нехай буде хоч i Мудей, аби добре носив. – А хто такий Мудей? – схвильовано спитав Чорновус, беручи коня за вуздечку. Гризло знизав плечима. – Хто його знае. Мудей, та й усе. На ось, вiзьми ще нагайку. Кiнь був гiнкий, довгоногий – отаман знав, для чийого зросту його пiдбирав. Чорновус не мiг вгамувати тремтiння в руках, коли мацав себе по кишенях. Нарештi знайшов цукерку, розгорнув, пiднiс на долонi коневi. Вiд дотику шовкових губ лоскiт пробiг аж у грудях. Серце його заспiвало. Вiн притулився лицем до шиi коня i не бачив, як засвiтилися очi у Гризла. Операцiю розпочали о четвертiй ночi, коли п’яна москальня захропла наймiцнiшим сном. Спершу тихо, без писку, вкоськали застави, прибрали стiйки бiля школи та цукроварнi, а потiм ударили з усiх сил. Москалi вискакували з дверей та вiкон у самiй бiлизнi, спросоння тiкали навпрошки хто куди бачив, миготiли кальсонами через тини, перелази, городи, садки. Але ж якою доброю мiшенню були тi кальсони вночi! І як злагоджено стукотiли «максими» та «люйси», як весело репалася «кукурудза», як тонко й заливисто тьохкали кулi! Злякано iржали конi, багато iх уже без вершникiв тупотiли темними вуличками, збиваючи з нiг своiх i чужих. Зойки, стогони, прокльони, брудна московська лайка злилися в суцiльний лемент, що дражливо пах ворожою кров’ю. Коли трохи розвиднилося, вони побачили, якого чосу завдали москалям. Мiстечко було всiяне трупами, що, розпластанi й покоцюрбленi, валялися в пилюзi, в бур’янах, попiдтинню, на городах, левадах. Один неборака звисав iз плоту в таких загиджених кальсонах, що бридко було дивитися, iнший десь по дорозi загубив свою голову (видно, наткнувся на шаблю) й захолов у калюжi смолянистоi кровi, ще один лежав на купi гною з випущеними кишками. Чорновусовi сподобалося, як його новий товариш Мудей спокiйно переступае ворожi трупи – тривожно форкнув тiльки тодi, коли вгледiв перед собою вбитого коня. Обминув його, вiдвернувши голову, й далi пiшов твердим, пружним кроком. Попрацювали вони, як добрi молотники, але Гризловi було мало. – Хлопцi, це ще не все! – кричав вiн, змахуючи кров iз розбитоi брови. – Їх багацько розбiглося по кущах! Виловiмо всiх до одного. Чуете? Всiх! Та козакiв не треба було пiдганяти. Розгарячiлi вiд бою, збудженi запахом чужинськоi кровi, вони розсипалися полем, балками, перелiсками, заглядаючи в кожну шпарину. Як не тут, то там виринав Гризло, i над полем розлягався його радiсний крик: – Усiх до одного! Чуете, хлопцi? Правий вус отамана, почервонiвши вiд кровi, що стiкала з брови, опустився вниз, але молодецтво так само вигравало на його розпашiлому виду. Чорновус аж рота розкрив, коли Гризло витяг з кущiв зiщуленого москаля i так рубонув його навхрест, що голова вiдлетiла разом з плечем та рукою. «Добре, батьку!» – крикнув йому Чорновус, завертаючи коня у виярок, порослий низькими кущами ожини. Вiн уже спустився вниз, як раптом Мудей зупинився i сторожко поворушив вухами. Чорновус шарпнув за повiд, цмокнув, та кiнь тiльки мотнув головою i подивився у бiк вузенького рiвчака. Саме туди вiн пiшов охоче. У рiвчаку причаiлося двое. Чорновус одразу впiзнав вухатого москаля, який учора тицьнув йому для насмiшки «кумхвету», а бiля нього трусилася напiвгола дiвка. Ряба з лиця, зате тiлиста, повногуба й така гаряча, аж парувало з неi. Ти ба, стерво вухате, – пiд ним земля западаеться, а воно ще й курву за собою тягне. Що ж вона собi думала, ця телиця намахана? Чорновус так i спитав, зводячи кольта: – Що ж ти собi думала, коли тiкала з оцим вуханем? – Вiн мене силою поволiк. – Неправда, ана сказала, что любiт меня, i сама пабежала, – зацокотiв зубами вухатий. – Не стреляй, ми с ней паженiмся i уедем в Пензу. – Поiдеш, – сказав Чорновус. – Тiльки далi. Спасiба тебе, радiмий, за канфетку. Кольт пiдстрибнув у руцi, але куля пiшла бездоганно – якраз у те мiсце на лобi, де дiдько припечатуе москалям зiрки. – А ти, шльондро, йди сюди i задирай спiдницю, – наказав Чорновус. – Всиплю тобi по срацi, щоб пам’ятала. Дiвуля вилiзла з рiвчака, пiдiйшла до нього й, нагнувшись, слухняно задерла спiдницю, пiд якою свiтилося голе-голiсiньке тiло. Вiн замахнувся нагайкою, та Мудей зненацька зiрвався й помчав угору – мабуть, подумав, що вершник пiдняв трiйчатку на нього. Чорновус зупинив коня й озирнувся на дiвку, яку все-таки мусив полоскотати нагайкою. І тут вiн розсмiявся глухим, розкотистим смiхом. Хвойда блискала п’ятами вже по той бiк виярка – пригнувшись мало не до землi, вона, як вепр, розсiкала ожиновi заростi, аж галуззя летiло над нею. Слава про перемогу повстанцiв у Мокрiй Калигiрцi миттю облетiла довколишнi села. До Гризла почали сходитися селяни зi всiеi Звенигородщини. Несли зброю, харчi, приводили коней. Отаман хотiв наставити Чорновуса начальником штабу, та згодом усе повернулось iнакше. Партизанити краще малим загоном: зручнiше маневрувати, переховуватися, уникати переслiдувань, та й харчуватися легше. Що бiльше прибувало людей, то все це давалося тяжче i тяжче. Гризло вирiшив роздiлити свiй кiш на два загони – з одним Чорновус вiдiйде до Лебедина. А як буде треба, зiйдуться докупи i ще разом пiдуть на Киiв. Коли Чорновус формував свiй вiддiл, до нього попросився нiчний одчайдух Вовкулака. Гризло не образився. – Так – то й так, – погодився вiн. – Жаль менi розлучатися з таким козарлюгою, але для початку це тобi буде добра пiдмога. Отаман трiшки спохмурнiв, та потiм загадкова усмiшка заграла в його закручених вусах. – А знаеш, чого Вовкулака пiшов до лiсу? – Ну як чого… – не зрозумiв Чорновус. – Начитався Шевченка. Я часто питаюся у новачкiв: чого ти до мене прийшов? І чую: в того москалi хату спалили, того пограбували, у того дiвчину згвалтували… У нас завсiгди так було – поки заброда не залле сала за шкуру, ми нiчичирк. А цей менi каже: прочитав «Кобзаря». Ти таке чув коли-небудь? Щоб чоловiк прочитав Шевченка i став «бандитом»? От де сила! Це я до того, аби ти знав, що треба часом почитати козакам уголос. Краще за всяку муштру. І ще одну пораду дав Гризло: якщо Чорновус ступив на повстанську стежку, то мусить узяти нове iм’я, iнакше москалi помстяться на його родинi. Вiн, Гризло, цього не зробив, бо на Звенигородщинi його знають усi як кошового Вiльного козацтва. Кожен сiрко вам скаже, хто такий Гризло i з ким вiн б’еться. Був жовтень 1920-го. Стояло бабине лiто. У повiтрi ясотiло павутиння. Чорновус поглянув у сине-синюще небо. І побачив на вершечку граба великого хижого птаха, такого чорного, аж синiй вiдлиск пробiгав по ньому. – Чорний Ворон, – сказав вiн. – Як почуеш, батьку, щось про Чорного Ворона – то буду я. Роздiл третiй 1 Увечерi пiсля заходу сонця Ганнуся низько запнулася хусткою, щоб менше хто ii впiзнавав, як зустрiне когось, нап’яла стару свиту, взула розтоптанi чоботи – бабуся та й годi, – зрихтувала до кошика трохи харчiв – шматок сала, хлiба, кiлька варених картоплин, навiть горнятко борщу. В останню мить ще згадала за свiчку, взяла сiрники й вирушила до Високоi Греблi. Те, що хтось покликав ii саме туди, грiло в Ганнусi надiю побачити Веремiя, бо то було iхне мiсце. Урочище Висока Гребля лежало верст за три вiд села, там, на пагорбi, стояв вiтряк Веремiевого дядька Трохима, котрий теж подався до лiсу. Щось манливе було в тому вiтряковi – вiн притягував Ганнусю ще дiвчинкою, вона часто бiгала туди послухати вiтер у крилах, подивитися, як обертаеться величезний камiнь i сиплеться з рукава пахуче борошно. Ганнуся бачила, як велике колесо крутить триб iз дерев’яними зубами, вiд чого все тут двигтiло й ходило ходором, але нiяк не могла собi пояснити, чому воно крутиться i виграе в раменах таемничим голосом вiтру. А одного разу вона там таке уздрiла, що – матiнко рiдна! – хтось живий прилiпився до крила й кружеляв по колу, опинявся на самiм вершечку вниз головою, а потiм злився з раменами i став невидимим у шумовиннi вiтру. Дядько Трохим злякався, потяг за мотузку гальмо й зупинив млина. Ганнуся впiзнала того шибайголову, який змагався з вiтром, – то був Ярко, найдужчий у селi парубчисько, що жив бiля Кривого Узвозу. Про нього що завгодно можна було почути, казали, що вiн розгинав руками пiдкови, кулаком забивав у землю кiлки, мiг подовгу стояти на головi, вигинатися колесом i котитися куди йому треба, а то якось пiдлiз пiд бугая, взяв того за переднi ноги й пiдняв над землею. Бугай так перелякався, що потiм, люди казали, сахався навiть корiв. Але то пусте, ось де небачене диво – хлопець став вiтром, розчинився у ньому, став вихором, веремiею, бо, видно ж, недарма вiн i звався Ярком, по-дорослому – Веремiем. Похитуючись, вiн зiйшов на землю з крила вiтряка, довго дивився стуманiлим поглядом на Ганнусю, потiм нi сiло нi впало спитав: – Хочеш теплого борошна? – Хочу. І вона iла тепле просяне борошно прямо з його руки, як лоша. – А хочеш – пiдемо вниз на берег i нап’емося з джерела? – Хочу. І вона пила воду з його пригорщi. – А хочеш покружляти отак зi мною? – Хочу… Того ж вечора вона злилася з вiтром, iй було зовсiм не боляче, тiльки солодкий страх пронизував тiло, як на гойдалцi понад безоднею, коли душа стискаеться в макове зерня. Ярко пообiцяв, що коли вони поберуться й стануть на ноги, то вiдкупить у дядька Трохима цього млина. Але невдовзi Ярка постригли в солдати. Повернувся вiн через довгих шiсть рокiв, бо пiсля нiмецького фронту ще воював у кiнно-гарматному дивiзiонi Армii УНР пiд командою полковника Алмазова. Коли в листопадi двадцятого петлюрiвцi вiдходили за Збруч, Ярко вирiшив пробиратися додому: краще пропасти, нiж iти з ганьбою на чужину. Вiн повернувся цiлий-цiлiсiнький, з одним невеличким шрамом, та й то у такому мiсцi, що його могла побачити тiльки Ганнуся. «Боже! – сплеснула вона в долонi, коли вгледiла вперше. – А якби…» – «Я б тодi застрелився, – сказав Ярко. – Прямо з гармати». Вони одружилися, взялися будувати нову хату, вже й верх викинули, та прийшли денiкiнцi й усе пустили за димом. Тодi Ярко подався до лiсу. «Я недалеко, не плач, – сказав вiн Ганнусi. – Буду навiдуватись». Невдовзi всi почули про отамана Веремiя. Отаман-вiтер. Сьогоднi вiн у Гунському лiсi, а взавтра вже на станцii Фундуклiiвка перевiряе документи в бiльшовицьких комiсарiв чи десь пiд Златополем товче продзагiн, який виiхав дерти «развйорстку».[8 - Продрозверстка – непосильний податок, яким радянська влада обкладала украiнських селян i забирала його силомiць.] Додому навiдувався зрiдка. Одного разу прийшов уночi з чужим, схожим на сову чоловiком, який мав ширшу, нiж довшу, голову й закандзюбленого носа. «Не бiйся, Ганнусю, це Чорт, – сказав Веремiй. – Гарний хлопець, то вiн тiльки зверху такий набурмосений». Чорт спробував усмiхнутися, проте став ще страшнiшим. Повечерявши, вiн пiшов надвiр вартувати отаманову нiч. Це було чотири мiсяцi тому, вони любилися довго й жадiбно, пiсля того вона завагiтнiла i прийняла це як Божу ласку. Шкода було, що минуло стiльки часу, а про це досi не знав Веремiй. Бiля Високоi Греблi Ганнуся пiдiймалася до вiтряка, що похмуро маячiв на пагорбi, i за кожним кроком вiдчувала дедалi гострiшу тривогу Що там? – чи не ждуть ii часом отi, в шкуратянках, що приiжджали бричкою, а тепер вирiшили посмiятися з неi, поглумитися, заодно й довiдатись, чи знае вона про смерть чоловiка. Якби знала, то не прийшла б… Вiтряк стояв холодний, закостенiлий, давно вже тут не мололося, замок iз дверей було зiрвано, крила скидалися на перекошений хрест. Ганнуся зiйшла на приступку, яка так заскрипiла, що в неi похололо всерединi. Якби тут був Веремiй, вiн би побачив ii ще здалеку навiть крiзь щiлину й, певна рiч, обiзвався б, не ждав, поки в неi вискочить серце. Не думае ж вiн, що це якась бабуся приблукала сюди. «Його там немае, – мiркувала собi Ганнуся, – але хто ж тобi, голубко, сказав, що це вiн тебе повинен тут ждати, а не ти його. Заходь, заглянь у вiтряк, не бiйся. Якщо тебе хтось чужий пантруе, то вже не втечеш». Вона пiднялася рипучими приступцями до дверей, насилу iх вiдчинила – протяжний скрегiт дернув по душi, i холодний протяг вiйнув iз темноi пустки, пропахлоi мишами та пташиним послiдом. Схоже, тут нiкого не було. Нi своiх, нi, слава Богу, чужих. А якщо Веремiй лишив у млинi який знак, то як вона це побачить? Ганнуся боязко поставила кошика, навпомацки знайшла в ньому свiчку, дiстала сiрники, та тiльки-но засвiтила вогонь, як у пiддашшi щось залопотiло, забилося, вона вся стислася, не дихала, поки нарештi здогадалася, що то прокинулися вiд свiтла чи кажани, чи сови. Пересилюючи страх, глянула вгору й побачила двiйко горлиць, що смирненько сидiли на жорнах iз приплющеними очима. Ганнуся погасила свiчку, взяла кошика й вийшла надвiр, де було не так лячно, як у млинi. Їй нiчого не лишалося, як ждати. Може, Веремiй ще надiйде, а може, його по дорозi щось насторожило чи сполохало. Ганнуся до болю в очах вглядалася в темряву, вслухалася в нiч, поки зрозумiла, що його не буде. Повагавшись, зав’язала в бiлу шматину окраець хлiба та кiлька вже холодних бараболь, потiм знов заглянула до млина, поклала той вузлик за порiг. Причинила важезнi дверi, що знов завищали iржавими завiсами, й пiшла. Пiшла, так i не помiтивши тут ще одного птаха, який примостився на крилi вiтряка. Це був чорний ворон. Вiн дивився услiд Ганнусi i, хоч був слiпий на одне око, бачив усе, що його цiкавило. Зараз ворон якось так чудно ворухнув шиею i крильми, наче «знизав плечима». 2 Нiщо так не придушуе чоловiка, як безнадiя. Уперше вона заглянула нам в очi восени двадцятого року пiсля замирення полякiв iз росiянами. Украiнська армiя, яку ми так виглядали i з якою збиралися вимести москаля з рiдного краю, перейшла Збруч, де поляки, колишнi нашi союзники, кинули ii в табори з повним завiшенням зброi. Але ми цього ще не знали. Не вiдали всiеi правди. Нас годували легендами, а потiм дехто з нас i сам почав iх вигадувати. Так було легше. Я ж вiрив лише в одну легенду – ту, яку ми залишимо по собi нащадкам. Що довше протримаемося проти окупанта, то бiльша надiя на майбутнi сходи нашоi боротьби. А якщо зараз складемо зброю – то це вже на вiки вiчнi. Якби ми знали правду про нашу армiю, уряд, про розгубленiсть наших головних провiдникiв, то могли б i самi все повернути iнакше. Могли зiбратися докупи й пiти на Киiв. Та бракувало нам гетьмана, який придушив би анархiю i самоправство. Бодай такого, як Василь Чучупака, – терпiти не мiг балакунiв, котрi мали язики довшi за шаблю. Нiколи не забуду, як на гамiрнiй нарадi в монастирi вiн грюкнув об стiл рукояттю бельгiйського бравнiнга – й залягла така тиша, що чути було, як у старому сволоку ворушиться шашiль. Любив порядок, послух i добрий тютюн. У кiмнатi iгуменi, де Василь розмiстив свiй штаб, плавав дим дорогих цигарок, на столi перед ним лежала червона коробка «Camel» з одногорбим синiм верблюдом, i всiм було зрозумiло, що отаман Холодного Яру недавно потрусив ешелон iз денiкiнцями. Можна, можна було йти на Киiв, якби не слiпа вiра в повернення нашоi армii. У вереснi двадцятого, коли в Мошнах зiбралися три куренi холодноярцiв (уже пiд проводом Деркача), коли надiйшла Степова дивiзiя Костя Блакитного, пiдоспiли загони Лютого, Голого, Мамая – нас лише в цiй мiсцинi налiчувалося тридцять тисяч, а скiльки ж було по всiй Украiнi! Ну, добре, зiйшлися, а чим закiнчилося? Узяли Черкаси, переповненi червоними з iхнiми бронепотягами, мiтрельезами Гочкiса й далекобiйними гарматами (з Днiпра навiть гатили бронеплави), розтрощили москалiв упень, хоча й не одному нашому коневi хвоста вiдiрвало, потiм набрали солi, мила, сiрникiв, тютюну i розiйшлися по своiх кутках замiсть того, щоб iти далi. Е, що тепер казати! Пiзно про це говорити й думати. Правильно тодi сказав Трохим Голий, коли ми стали перекурити при дорозi: «Мiй вояка – сiра селянська кобила: хоче – везе, хоче – нi. Набрали дядьки доброго краму, то вже рвуться додому жiнок порадувать. Вони, бач, звикли бiльше коло своiх стрiх воювати. А то б…» – Голий замрiяно поглянув у небо й побачив на телеграфному стовпi два необiрваних дроти. Миттю дiстав мавзера: бах-бах – i дроти повисли, а Трохим так, нiби це йому було завиграшки (таки любив отаман позадаватися), дмухнув у дуло мавзера й гукнув до своiх козакiв: «Заводь нашу!». І поiхали голiвцi на городищенськi насидженi гнiзда, затягнувши улюблену пiсню: Ой, наiхали хлопцi, еге-гей, Ой, iз Украiни. Та попускали коней, еге-гей, Ой, та по долинi… Спiвали так, наче Украiною було насамперед iхне Городище та довколишнi села бiля нього, а вони оце заiхали в дикi поля, налетiли в черкаськi краi погуляти та й попускали тут своiх коней пастися. Але то був час, коли здавалося, що все ще попереду. Той час минув, настала година примарних сподiвань, одчаю i неймовiрноi втоми. Інодi з-за кордону нi-нi та й з’являлися посланцi, якi присягалися, що там, за Збручем, збираеться на силi й формуеться нова наша армiя, що незабаром пролунае загальне гасло – сигнал до всеукраiнського повстання. Це вони так пiдтримували наш дух. Проте надiя на перемогу танула, а нашоi армii не було й не було. Думаю, що, якби не чорна безвихiдь, мало хто з повстанцiв заломився б, пiшов на амнестiю, зрадив лiс. Нерви бiльше не витримували. І в мене вони теж були не залiзнi. Я вже терпiти не мiг закордонних емiсарiв, котрi приходили нас пiдбадьорювати, готовий був розстрiлювати iх як провокаторiв. Навеснi двадцять першого ще один такий розумака прибився до нас, випоров з пiдкладки полотнянку,[9 - Полотнянка – документ, посвiдка на полотнi.] яка свiдчила, що вiн е представником повстанського штабу Юрка Тютюнника в Польщi. – Улiтку все розпочнеться, – казав вiн. – Украiнцi в польських таборах уже отримали зброю, з нетерпiнням ждуть головного наказу. В серпнi над Украiною кружлятимуть лiтаки, робитимуть мертвi петлi, i то буде гасло – сигнал до початку загального повстання. – Вiн пiдняв угору пальчика й притишив голос, нiби виказував бозна-яку таемницю: – Будьте уважнi, запам’ятайте: лiтаки робитимуть мертвi петлi. – Слухайте, ви! – перебив я його. – Вашi байки й пiдбадьорки нам не потрiбнi. Ми вже три роки воюемо без вашоi допомоги i, слава Богу, тримаемося. А якщо ви такий одукований,[10 - Одукований – освiчений.] то iдьте повчати когось iншого. Інакше я вас арештую! – Та як ви так можете, пане отамане? Ви ж сiете серед повстанцiв зневiру! – Зате я нiколи iм не брешу. – Я вже був i в отамана Загороднього, i в Голика-Залiзняка, i в Гупала… Усi вони вислухали мене з розумiнням… – i далi плiв нiсенiтницю емiсар. – Ви iх своiми брехнями заведете пiд дурного хату. А мене – нi. Ідiть звiдси, бо я вам покажу, що таке мертва петля. Он на тому дубi. Я його випхав з нашого табору, як паршиву вiвцю. Потiм трохи жалкував: може, погарячився? Яка ж то тяжка рiч – не вiрити обiцянкам, якщо вони збiгаються з твоiми сподiваннями. 3 «Бандой Черного Ворона совершен дерзкий налет на Лебединский сахзавод, где во время агитационного культурного мероприятия в клубе завода бандиты устроили националистический шабаш. При этом они произвели кровавую расправу над ответственными советскими работниками, вследствие которой есть много убитых и раненых. Бандиты также забрали с завода около 100 литров спирта, двести пятьдесят миллионов советских рублей из кассы. Трудность их поимки состоит в том, что активное ядро банды Холодного Яра распыляется на мелкие группы с целью ускользновения из под удара охвативших его со всех сторон частей 74 бригады, 467 и 68 полков. Пользуясь густотой леса и чрезвычайной пересеченностью местности, бандиты вновь активно группируются вне холодноярских лесных массивов шайками по 40–80 человек, а потом при первой необходимости собираются в более крупные отряды.     Губинформатор Антропов».     (З iнформацiйного зведення Кременчуцькоi губчека вiд 28 серпня 1921 року.) … Подих йому перехопив запах понтiйськоi азалii, кадила духмяного i дикоi орхiдеi. Якась дивна чортiвня вийшла з ним сеi ночi, та не знати, де в неi хвiст. Євдося… Дося – двi вiдьми раптом з’едналися в одну, бо це ж одне й те саме iм’я, – лиш тепер подумав собi Чорний Ворон, коли за Досею вже й смуга лягла. Двi чортицi. Одна старша, друга молодша, й ось ця старша позичила у молодшоi нiченьку золоту, чи, може, молодша випросила у старшоi чарiв на одну нiч, бо чого б це Дося опинилася аж бiля Ірдинських болiт? Ворона принiс сюди Мудей пiсля того, як його потовкло бiля Старосiлля, та якби ж тiльки його одного. Сам бачив, як упав пiдкошений кулеметною чергою Маковiй, потiм Їжак, за ним Добривечiр… Пiсля гранатного вибуху полетiв-покотився з коня Вовкулака, та швидко схопився на ноги, пiдбiг до вбитого коня, впав на колiна. Видно, був контужений, бо щось кричав, заiкаючись i, вже не вiдаючи, що робить, намагався зняти з убитого коня сiдло. «Покинь! – гукнув йому Ворон. – Покинь i – за мною!» – та Вовкулака його не чув – чи оглух вiд вибуху, чи геть знетямився, бо й далi розсупонював сiдло. Ворон розвернув Мудея, кинувся до Вовкулаки, i тут його спершу вдарило в ногу, потiм пропекло наскрiзь, шарпнуло зсередини, в очах спалахнули свiчки. Вiн завалився на шию коня, чiпляючись за його гриву, й уже нiчого не бачив, та ще якийсь час крiзь темряву чув, як стугонять копита, тiльки не мiг збагнути, чи то вони крешуть пiд ним, чи по ньому… Очi розплющив у лiсi. Лежав горiлиць на землi, тупий загуслий бiль пiдказував, що вiн ще живий, проте звестись на ноги не мiг. І тодi Мудей зiгнувся в колiнах, опустився й лiг бiля нього. А все починалося так весело! Невеликим загоном, тридцять п’ять козакiв, вони майже парадом зайшли в Капiтанiвку Всi як один були перевдягнутi в будьонiвське манаття, а Вовкулака iхав попереду ще й з червоним прапором. Треба було бачити цю самовдоволену пику з вишкiреними зубами. І як йому пасував червоний прапор! Вовкулака не випускав його з рук навiть тодi, коли шаблею шаткував москалiв, що охороняли в Капiтанiвцi зсипний пункт.[11 - Зсипний пункт – мiсце, примiщення, де збирали забране в селян зерно.] Вони теж зустрiли iх весело, хоча трохи й розгублено: – Какой празнiк, ребята? Пачему нiкто не предупредiл? – Первое мая! – сказав Вовкулака. – Да какой к чьорту май, осень на дваре! – Ну, тодi празнiк октября, – городив свое Вовкулака. – Вот чудак, ешо далеко да актября. – То у вас далеко, – сказав Вовкулака. – А в нас вiн уже четвертий рiк тягнеться, i краю не видно. Вiн так себе розпалив тими червоними святами, що вже не витримав, – не чекаючи отаманового сигналу, висмикнув шаблю, махнув раз, другий, хлопцi йому пiдмогли, й шестеро охоронцiв зсипного пункту лягли трупом, навiть не писнувши. Один, щоправда, якось таки прослизнув помiж оглашенними «будьонiвцями» й кинув ноги на плечi. І тут Вовкулака подивував Чорного Ворона ще одним хистом: не довго думаючи, вiн замахнувся держаком прапора й запустив його, наче списа, навздогiн утiкачевi. Древко полетiло, як змiй, тягнучи за собою червоного хвоста, i влучило бiдоласi прямо в потилицю. Вiн ткнувся носом у куряву, придурився, що мертвий, але Вовкулака оживив його кiнчиком шаблi, примусив пiдвестися, а потiм ще й наказав обтрусити виваляного в пилюцi прапора. Лише пiсля цього вiн спровадив нещасного туди, де немае нi свят, нi буднiв, нiяких тобi прапорiв, а тiльки вiчний спокiй i благодать. – Ти часом не служив у донському вiйську? – спитав Ворон у Вовкулаки. – А то чого б? – Донцi спритно воюють пiками. – Проти кого? – спитав Вовкулака. – Проти нас, звiсно. – Нi, не служив. А що там воювати тою пiкою? І дикун зможе, – показав Вовкулака iкла, й Ворон здогадався, що вiн смiеться. У Капiтанiвцi вони ще запалили волосний виконком, перед тим забравши в його голови «громадський податок» – сто десять мiльйонiв советських рублiв, сто вiсiмнадцять рублiв срiблом та п’ять золотом. По дорозi заодно пiдпалили ще комнезам, спровадивши його голову до небесноi канцелярii, й оскiльки диму вже було забагато, подалися чимдалi вiд грiха аж на Старосiлля. Далi теж усе вiдбувалося весело, а подекуди й зовсiм кумедно. Уже верст через десять нашi «будьонiвцi» наштовхнулися на кiнний вiддiл мiлiцii, який нишпорив на дорогах спiльно з летючим загоном ББ. Червоний прапор тут краще було згорнути й сховатися, тож вони почали вiдходити вбiк – до хутора Заяча Балка. Але ворог зрозумiв, що тут щось нечисте, здiйняв стрiлянину й почав iх переслiдувати, поки загiн Чорного Ворона не потрапив з вогню у полум’я. З iншого боку на них сунули вiдразу два ескадрони кавалерiйського полку Оскiльки позаду пер летючий загiн, то iм не залишалося нiчого iншого, як швиденько прослизнути до хутора, що ховався у вибалку. І тут почалося найцiкавiше! Смiливцi кавполку побачивши, що до хутора втiкають будьонiвцi, а слiдом за ними женеться якась банда, з криками «ура» рвонули в атаку на переслiдувачiв. Їх зупинив кулеметний вогонь летючого загону. Кавалеристи спiшилися i з колiна вiдкрили стрiльбу по своiх. Так «радiмие» воювали мiж собою хвилин зо п’ять, поки нарештi дотумкали, що тут щось не те. Порозумiвшись, вони з потрiйною люттю кинулися наздоганяти козакiв, якi тим часом теж упiймали гаву. Замiсть того щоб тiкати чимдуж до лiсу, хлопцi повитрiщали очi на цю комедiю, ждали, поки червонi перетовчуть одне одного, а тодi вже й самим накинутися на те, що зостанеться. Вовкулака навiть приготувався розгорнути прапора, щоб було веселiше – атака з червоним прапором пiд вигуки «Слава!» могла налякати й самого люципера. Та москалi вже перегрупувалися i, роздiлившись навпiл, пiшли в обхiд балки пiдковою. Поки загiн Ворона вихопився нагору, червона кавалерiя мчала вже за якихось двiстi крокiв. Приймати бiй, що його нав’язуе ворог, та ще й у вiдкритому полi – не партизанське то дiло. Козаки нападали знаскоку неждано-негадано, iхньою козирною картою була несподiванка. Розсипавшись полем, щоб уникнути прицiльного обстрiлу, вони помчали до лiсу, який виднiвся удалинi чорною смугою. Але конi втомилися, загрiбали ногами, надсадно хропiли. Чорна смуга ставала виразнiшою, лiс ближчав, однак ворог уже сопiв у спину. Вiдстрiлювалися з револьверiв поспiхом, навмання, хоча Вороновi вдалося зняти з коней двох найпрудкiших кавалеристiв. Застрочив ручний кулемет, скинув угору руками й покотився на землю Маковiй. По обидва боки вiд Ворона дибки стала трава. Кулi вже не свистiли, а фуркали – то полетiли горезвiснi «дум-дум», якi, влучаючи в жертву, не залишали iй жодного шансу. Упав кiнь Їжака, той залiг, поклав на коня карабiн – пах-пах, i затих. За ним вилетiв iз сiдла Добривечiр, нога застрягла в стременi, зляканий жеребець волочив його по землi. Вовкулака вже попiд лiсом сам розвернув свого румака iм назустрiч. «Тiка-а-ай, я заступлю!» – крикнув до Ворона, високо, майже на повен зрiст, пiднявся в стременах i пожбурив гранату – одну, другу Зi скаженим iржанням здибилися переднi скакуни, скидаючи з себе вершникiв, а конi, що мчали за ними, закрутилися, замiсили ногами на мiсцi. Тодi котрийсь iз кавалеристiв вiдповiв Вовкулацi тим самим – граната, зашкварчавши в повiтрi, розiрвалася пiд його румаком. Кiнь упав, перекинувся набiк i, дригаючи ногами, почав битися головою об землю. А контужений Вовкулака замiсть того, щоб тiкати до лiсу, заходився знiмати сiдло… Тепер важко сказати, чи його зарубали на мiсцi, чи захопили живим, щоб замордувати на допитах. Перед очима у Ворона i зараз стояло це майже потворне i таке свояче лице, схоже на страхiтливу маску – ощирене, з червоними голими повiками i лисими бровами, якi Вовкулака обсмалював бiля нiчних багать. Якщо вночi не було роботи, вiн понад усе любив посидiти коло вогнища, подмухати в нього, поки не спалить вii i брови, не наковтаеться диму до глибокого кашлю. Може, вiд того вогню лице його було задубiле й червоне, як мiдний казан, одначе Вовкулака не промiняв би свою фiзiономiю нi на чию iншу. На декого вона справляла куди бiльше враження, нiж бомба в його руцi. Особливо, коли Вовкулака виходив на сцену… Тодi вони робили трус на Лебединськiй цукроварнi – вийшов такий водевiль, що сам дiдько позаздрив би. Ще за тиждень вiстовий принiс поголоску: наступноi суботи у клубi цукрового заводу збереться чи не вся повiтова верхiвка, приiде начальство зi Шполи, Звенигородки, Кальниболота, щоб вiдгуляти свято врожаю. Це вони виконали мiсячний план заготiвлi хлiба, здерши серпневу «развйорстку». Буде концерт, мiсцевий аматорський гурток навiть готуе виставу «Шельменко-денщик», пiсля чого, звичайно, гряне бенкет. Ворон вiдчув, як у нього замлоiло пiд «ложечкою» – так було завжди, коли передчуття вiщувало цiкаву роботу. Вiн любив гучнi бенкети i також готувався до них на совiсть. Цього разу насамперед постановив не робити ближчими днями нiяких випадiв, зачаiтися у Лебединському лiсi аж до суботи. Тiльки нiчнi звiдуни ходили на вивiдки, серед них, певна рiч, i Вовкулака, який, крiм важливих вiстей, десь роздобув ще й книжечку Квiтки-Основ’яненка. Тепер вiн подовгу сидiв з тою книжечкою бiля нiчного багаття, жадiбно щось там вичитував, наче то був детальний план iхнього нападу на Лебединську цукроварню. Пiсля того читання Вовкулацi щось зробилося з мовою, наче йому язика на другий бiк повернуло, бо вже суботнього ранку вiн промовляв до Ворона: – Я, ваше високоблагородiе, Шельменко-денщик, будучи сказать, не люблю неправди опущ хрiну, правдою живу на свiтi i, будучи, усiм ii у вiчi так i сиплю, мов пiском. – Та сип уже, – засмiявся Ворон. – Так отож. Істинно глаголю вам, ваше високоблагородiе, тее-то будучи, що не треба було нам тую машину загранишну палити, оце б зараз, будучи, i пiдкотили б на нiй до клубу, яко проверочна чрезвичайка. Та позаяк писанiе глаголить, що паленого не воскресиш, то поiдемо, ваше високоблагородiе, на фаетонi. Хтось, будучи, верхи поiде, а ми, кiлька душ, iз кучером покотимо на фаетонi, щоб декому в носi закрутило. У них справдi була припасена для такого дiла ресорна бричка з вiдкидним верхом, на якiй iздив покiйний смiлянський начмiл[12 - Начмiл – начальник мiлiцii.]Косовороткiн. Начмiла вони, перестрiвши в Балаклеi, чемно спровадили iсти землю, а фаетончика, бач, зберегли. Напинало на ньому було дуже доречним, бо ще зранку почало супитися на дощ, i вони навiть стали переживати за червоне начальство, аби негода не зiрвала iм свято. Щодо самоi операцii, то воно з дощем, напевно, ще лiпше, сотня охорони заводу, змiшана з москалiв i китайцiв, може нализатися ще до полудня (спирту на цукроварнi – втопитися можна), тодi з ними легше буде балакати. Ворон вирiшив, що для такоi балачки вистачить двох десяткiв козакiв, аби менше привертати увагу на пiд’iздi до Лебедина, та й тих треба розбити на невеличкi групи й запустити з рiзних бокiв. До полудня, коли мали розпочатися врочистостi, набрякле хмарами небо вже погуркувало передгроззям, однак крiзь браму цукроварнi раз у раз проiздили брички, бiдарки, пiдводи, верхiвцi й зупинялися на подвiр’i ближче до клубу, де iх зустрiчав мiдним ревом оркестр. Добре наобiданi гостi (бо де ще та святкова вечеря!) – червонопикi, маснi, розпашiлi, в парадних френчах, рипучих чоботях i портупеях, – лiнькувато-весело козиряли один одному, ручкалися, щось там собi погукували для годиться й повагом сходили на ганок. Тут, бiля дверей, стояло двое червоноармiйцiв у бiлих кiтелях, вони перевiряли документи, а перед деякими начальниками тiльки витягувалися у струну й вiддавали «честь». Зала була просторою, вони розвалькувато всiдалися кому де належало, бо всяк i скрiзь знав свое мiсце – кому ближче до сцени, а хтось, може, й середульшого ряду ще не доскочив. Ось так, без штовханини i метушнi, гостi заповнили залу вщерть, познiмали кашкети й заходилися обмахувати ними спiтнiлi обличчя – тут i так варило перед грозою, а ще ж нахекали такими випарами, що мухи падали на льоту. Начальник Звенигородськоi повiтовоi ЧК Сеня Кацман – симпатичний молодик, тiльки сухоребрий i косенький на одне око, – сидячи в першому ряду, теж обливався потом, але не знiмав нi кашкета, нi шкiрянку, бо, казали, аматорським драматичним гуртком заправляе така кралечка (вона й сама гратиме в п’есi), що мусиш триматися форсу. По праву руку вiд Сенi Кацмана сидiв дiжкуватий начальник упродкому[13 - Упродком – повiтовий продовольчий комiтет.] Сиром’ятнiков, iз пащеки якого тхнуло, як iз жомовоi ями, а лiвобiч крутив на всi боки качиною головою начальник ревкому Долбоносов. У нього й справдi був нiс-долото, плескатий i довгий, як у качура. Бiля Долбоносова сидiв, високо закинувши ногу на ногу й помахуючи носаком хромового чобота, военком Красуцький, добродушний хитрий хохол, чепурний та наодеколонений, як i всi потайнi п’яницi. Сеня Кацман, по правдi сказати, глибоко в душi зневажав i Сиром’ятнiкова, i Долбоносова, i Красуцького, якi слiпо робили свою роботу, не розумiючи полiтичного моменту. Це вони, йолопи, придумали сп’яну безхлiбне свято врожаю, забравши в хохла усе до зернини. Нiчого, надiйде час – i Сеня iм пригадае, хто дражнив гусей, компрометуючи владу. А зараз вiн сидить помiж ними тiльки з обов’язку, сподiваючись, що хоч вистава виправдае його приiзд на це iдiотське збiговисько. Не так сама вистава, як та кралечка, що гратиме сьогоднi на сценi. Ще дужче Сеня зневажав голодранцiв, якi сидiли позаду, – всiх отих комнезамiвцiв, партiйцiв, активiстiв, котрi були нiким, а хотiли стати всiм тiльки через те, що, ледацюги, свiтили голими сраками. Нiчого, надiйде час – i Сеня поставить до стiнки цих крикунiв iз вiчно голодними очима. Спершу iх, потiм Красуцького, тодi Долбоносова, за ним Сиром’ятнiкова. Нi, навпаки, спершу Сиром’ятнiкова, бо вiд нього так тхне, що Сеню ось-ось виверне. За активiстами i всякою босотою сидiли в останнiх рядах, тримаючи мiж колiн гвинтiвки, три десятки червоноармiй-цiв, – цих нагнали сюди охороняти поважне зiбрання. Їм до одного мiсця i це свято, й вистава, але мусять сидiти на чатах, щоб i комар не влетiв до зали. Сеня цих не стрiлятиме, такi, як вони, самi стрiлятимуть, виконуючи його накази. А решту всiх до стiнки: «Аго-о-онь!!!» Сеня здригнувся, бо надворi i справдi тарахнуло. Починалася гроза. – А етот клубiшко с грамаатводом? – занепокоiвся Сиром’ятнiков. – Не боiсь, – скосив на нього око Сеня. – Здесь тебе нiче-во не ггозiт. Ето сама пгiгода пгiветствует нас небесним салютом! Пага начiнать. Тим часом до клубу пiдкотив фаетон – якраз тодi, коли вдарила блискавка i струсила на землю важкi краплi дощу. З-пiд напинала вискочило четверо запiзнiлих, але дуже суворих «начальникiв», один iз них був бородатий, тому охоронець у бiлому кiтелi, що стояв на ганку, попросив пред’явити документи. – Пшол вон! – гримнув на нього бородань. – Ти что, не вiдiш – губчека! Щас я лiчно проверю, кого ви здесь собралi! – Но… пазвольте. – Долой с глаз оба! – сказав бородань таким тоном, що «бiлi кiтельки», вхопивши ноги на плечi, дременули до своеi касарнi, де вже також порядкувала всюдисуща «чрезвичайка». Охоронну сотню заводу акуратно роззброювали до з’ясування особливих обставин. Трое «губчекiстiв» тихенько зайшли до зали, а четвертий iз коридору шмигнув за лаштунки. Може б, на них звернули бiльше уваги, якби саме тут не зiрвалися оплески – публiка вимагала починати. І все почалося. Розсунулася завiса, на сценi з’явився… солдат ще аж тоi давньоi-давньоi царськоi армii, у бiлiй безкозирцi, бiлих штанах i синьому мундирi з червоними вiдлогами. – Шельменко-денщiк, – прокотився шепiт у залi. – Ти сматрi, какой страшний, шельма. Але страшною в солдата була тiльки мармиза. Коли ж вiн заговорив, то рядами прокотився смiшок. – Я, Шельменко-денщик, будучи сказать, не люблю неправди опущ хрiну, правдою живу на свiтi i, будучи, усiм ii у вiчi так i сиплю, мов пiском. А тому, будучи, й глаголю вам так, як книжка пише. Попрошу всiх пред’явить документи! Шельменко, вишкiривши зуби, зробив до зали такi круглi очi, що всi засмiялися. Навiть солдатня, що сидiла в заднiх рядах, загиготiла, мов по командi, хоча й не второпала, до чого вiн хилить, цей ряджений комедiянт. – Я, будучи, не той денщик, що ви собi думаете, – вiв далi навiжений Шельменко. – Я, тее-то, денщик начальника губернськоi чека i, будучи з ним в отсiй залi, ще раз наказую всiм пред’явить документи. Вiн примовк i, поки розгублена публiка перезиркувалася мiж собою, вихопив iз кишенi «кукурудзу», замахнувся нею i загарчав: – Всьо оружiе на пол! Клуб окружон i в случае сопротiвленiя будет забросан гранатамi! Пiсля такоi команди всi, хто сидiв у залi, шугнули очима на дверi, але з мiсця нiхто й не рипнувся: бiля виходу стояло трое невiдомих, кожен тримав у однiй руцi гранату в другiй – револьвер. – Випалнять прiказ! – гаркнув бородатий, клацнувши безпечником бравнiнга. На якусь мить у клубi спресувалася тиша, потiм ii сколихнув крик начальника ревкому Долбоносова: – Прекратiть iдiотскiе шуткi! Вiн схопився на ноги, права рука потяглася до кобури, але тут гримнув пострiл – божевiльний Шельменко послав кулю iз кольта прямiсiнько в його перенiсся. Мрiя Сенi Кацмана почасти справдилася. Долбоносов шарпнувся, обм’як i важко опустився на свое мiсце. Його качина голова впала на груди, нiс-долото нацiлився у пiдлогу, показуючи, куди сказано було скласти зброю. – Може, комусь iще не понятно? – повiв кольтом по першому ряду юродивий Шельменко. Сеня Кацман, Сиром’ятнiков, Красуцький, а за ними й iнша козирна братiя, хапливо вiдстiбали кобури разом iз пасками, кидали зброю додолу, демонстративно вiдсуваючи ногами далi вiд себе. Червоноармiйцi в заднiх рядах також загрюкали рушницями об пiдлогу, заважаючи одне одному i брязкаючи дулами, бо дов гi трилiнiйки акуратно не вмiщалися бiля нiг. Щоб вони ворушилися швидше, один iз контролерiв, якi пильнували залу, – це був Петрусь Маковiй, – пiдiйшов до заднiх рядiв i так замахнувся гранатою, що москалики в один мент понагинали голови, затуливши руками вуха, наче боялися не «кукурудзяних» осколкiв, а тiльки оглушливого вибуху. – Атставiть! – гукнув оглашенний Шельменко. – Усiм розтулити вуха, бо зараз наш самодiяльний хор виконае славень «Ще не вмерла Украiна». Пiсля хвацького помаху його руки, в якiй поблискував кольт, на сцену висипало кiльканадцять хористiв (вони ж таки, видно з усього, збиралися грати й комедiю, бо зодягнутi були, як лицедii, – хто в сурдутi з краваткою-бантом, хто в старорежимному офiцерському строi, хто у дранiй селянськiй куцинi, одна ж прехороша панночка красувалася в рюшах, оборках й мереживах), так от, цi хористи-лицедii миттю вишикувалися у три рядочки, прибравши щонайсерйознiшого вигляду пiд урочистий момент. Однак причинний Шельменко й далi загадував своi забаганки: – Усiм, хто е в залi, наказую, будучи, встати i, тее-то, разом iз хором по правдi спiвати наш славень! А хто не зможе, не знатиме слiв чи ще з якоi дурноi причини, той буде, звиняйте, розстрiляний зараз же. Пiсля такого попередження публiка стала на ноги, окрiм, певна рiч, начальника ревкому Долбоносова, якому вже пiдвивали чорти. Побачивши, як пiдвелося начальство, виструнчилися, звiсно, й москалики в заднiх рядах. Вони i з вiдтуленими вухами погано тямили, чого вiд них хоче цей навiжений з вовчим оскалом. Та коли йдеться про розстрiл, то й глухий уторопае, що йому кажуть. Тим часом здуряний Шельменко, повернувшись боком до хору, махнув кольтом, як той капелан диригентською паличкою, i хор ушкварив: Ще не вмерлм Украiна, І слава, i воля, Ще нам, браття-украiнцi, Усмiхнеться доля. Стiни розсунулися вiд того могутнього спiву, високо вгору пiднялася стеля, i грiм за вiкном приеднався до хору. У залi теж спiвали всi до одного, а хто й не спiвав, то жваво ворушив губами, виокруглював рота, боячись стулити пельку навiть там, де годилося. Нi, це треба було бачити й чути, як вони дружно спiвали, як кутуляли щелепами, зажовуючи незрозумiлi слова, натужно ковтали повiтря, аж борлаки iм ходили ходором, ревли, белькотiли, мугикали, мукали, але все те, хоч як це дивно, зливалося в едину цiльну мелодiю, в переможну осанну, вiд якоi мороз гуляв поза спиною. Може, так до ладу все виходило тому, що хор злагодженим багатоголоссям накривав i вирiвнював злякане белькотання зали, хоча й тут, поза сценою, дехто спiвав по-справжньому, вкладаючи в гiмн «душу й тiло». Сеня Кацман пам’ятав iз цiеi пiснi лише перший рядок: «Ще не вмерла…» – зате вiн знав, що це страшенна крамола, яку треба випiкати розпеченим залiзом. Та що вдiеш, мусив придурюватися, що вiн також спiвае, – добре, що стояв у першому ряду зовсiм близько до хору, нiхто й не второпае, як воно е насправдi, – i Сеня широко роззявляв рота, пiдкивував собi головою, скидаючи вгору тонкi бровенята, сполохано водив очима, одне з яких було косеньке, та саме воно запримiтило, що начальник упродкому Сиром’ятнiков теж меле губами, а военком Красуцький з почуттям виводить кожне слово. Напрочуд зворушливий вигляд мали голомозi москалики – чуднi такi, дрiбнi, вухатi, наiвнi, шмаркатi, ну геть тобi дiти, вони гули, як жуки, але так натхненно, що можна було заридати вiд цього видовища. У всiх роти стояли лiтерою «о», i з оцих о-подiбних дiрочок, як iз дупел чи нiр, зринало якесь навдивовижу жалiсне гудiння жукiв. Чорний Ворон аж замилувався ними, навiть виникло дурне бажання продовжити iм на хвилинку-другу життя, хай би ще й затанцювали, адже вони, цi ховрашки, незабаром згинуть, як роса на сонцi. Проте вiн знав i те, що далi зволiкати ризиковано, стiлькох людей не можна довго тримати в покорi навiть пiд гiпнозом гiмну i «кукурудзи». Тому, коли до клубу зайшли ще Сутяга i Козуб, вiн рiшуче махнув бравнiнгом: пора! Вовкулака й далi залишався на сценi, продовжував диригувати хором i залою, а Маковiй з Колядою почали виводити почесних гостей iз клубу. Брали по трое-четверо пiд варту й конвоювали до комори з цементною пiдлогою. Надворi репiжив дощ, гримiло, стiни в коморi були грубi, тому пострiли звiдти майже не чулися. Так – нiби хто батогом ляскав. – Невже ви нас г-гастгеляете? – iз тремтячим подивом запитав Сеня, коли його виводили в першiй трiйцi разом iз Красуцьким та Сиром’ятнiковим. – Це буде вашою великою помилкою. Ви могли б нас обмiняти… – Ну ти, мiняйло! – дулом револьвера Коляда штовхнув його мiж лопатки. – Ти шо, Дзiржiнський чи шо! За тебе не дадуть i собачого хвоста. Зненацька Сеня зiрвався й побiг. Зiгнувся, запетляв по-заячому, але Коляда не поспiшав. Поволi пiдвiв «штаера» у витягнутiй руцi, прискалив око i, вiдпустивши втiкача ще крокiв на п’ять, натиснув на спуск. Якраз у цю мить вдарив грiм, заглушивши пострiл, Сеня ткнувся лицем у калюжу. – Громом убило, чи шо, – знизав плечима Коляда. – Менi ще бабуся казали, що не можна бiгати в грозу, бо вб’е. Хутчiй ховайтеся, хлопцi, в комору. – Якби знав, де впадеш… – сам до себе буркнув Красуцький. Вiн уже змирився зi смертю. – Збиралися дивитись виставу, а вийшов… – Концерт, еге? – спiвчутливо сказав Коляда. – Ходiмо, бо змокнете. А виставу зiграла сама доля, яка послала Чорному Вороновi третю зустрiч iз жiнкою, що розбудила в ньому приспаний гонор. Щоразу вона була iнакшою, невловно iнакшою, тiльки знайома ще з першоi зустрiчi iронiчна посмiшка i зараз тремтiла в ii сiрих очах. Тiна бачила, як, перш нiж пiдiйти до неi за лаштунками, вiн дiстав з кишенi хустину, витер руки, чоло. Ще раз роззирнувся довкола, чи нiхто не помiтить iх разом. – Менi не сниться? – спитав. Збiса гарною була ця керiвниця аматорського драмгуртка й хористка – гiпюрова блузка з рукавами-буфами робила ii поставу ефiрною, високий комiрець вiдкривав недоторканно бiлу шию, а з-пiд напуску-нiмба короткоi зачiски дивилися такi вельможнi очi, що вiн мимоволi звернувся до неi на «ви». – Звiдки ви, Тiно? – Звiдтiль, – сказала вона. – І все ближче до вас, пане отамане. Я тепер учителюю в Лебединi. – У Лебединi? Вчителюете? – Ви, мабуть, i не знали, хто я за освiтою. – А що я взагалi про вас знаю? Хоча… одного разу ви дали менi урок на все життя. Тiно… Тiно… Чому Бог зводить нас тiльки на мить? – Але ж зводить. – Якби я знав, що ви будете тут… Пробачте. У вас тепер можуть бути неприемностi. – Пусте. Ви ж нас примусили це робити, хiба нi? – i знов цей iронiчний усмiх. – Скажете, що спiвали пiд страхом смертi. Можливо, так би воно й було, якби… – Що? – Якби вiдмовилися. Прощавайте, Тiно. Менi пора. – Прощавай, отамане, – холодно, хоча й на «ти», сказала вона. – Дасть Бог – побачимося. – Точнiсiнько так вона колись попрощалася з ним бiля ресторану «Софiя» в Уманi. Вiн повернувся й швидко пiшов. Та враз почув ii оклик: – Отамане, не задавайся! Оглянувся, здивовано скинув бровами. – Бачу, ти так нiчого й не второпав. – Що? – Це я все придумала, – сказала вона. – І виставу, i все це збiговисько. – Он як! Але Ворон спершу ii не зрозумiв. А коли дiйшло – остовпiв. Ось чому все лягло так у масть. Злiсть зганяв на недобитках червоноi залоги, що охороняла цукроварню. Саме тодi хлопцi, упоравшись iз «радiмими», пiдвели до колоди китайцiв. Їх також потримали пiд дощем – стояли мокрi як хлющi й цокотiли зубами. В одного з них голова спереду була голомоза, а на потилицю спадала туго заплетена косичка. Вiн гордо тримав цю круглу, як кавун, довбешку i не трусився. Роздiл четвертий 1 Наступного дня, в недiлю, Ганнуся ледве дочекалася вечора i знов подалася до Високоi Греблi. Може, вчора щось сполохало Веремiя, може, вiн прийде туди сьогоднi. Їй легше пройтися полем, нiж сидiти вдома в невiданнi. Покрадьки, озираючись на всi боки, вона пiднялася на пагорб до вiтряка, вiдчуваючи, як млоiть у грудях, як нудота пiдкочуеться до горла. Зупинилась, вiддихалася, ловлячи себе на тому, що боiться зазирнути за дверi млина, пересвiдчитися, чи на мiсцi ii вузлик iз iжею. Нi, його не було. Вiдчинивши дверi, Ганнуся помацала рукою за порогом, потiм засвiтила свiчку, але вiд вузлика не лишилося й слiду. Якби яка звiрина розшарпала чи птиця склювала, то видно було б, а так – нi, iжу хтось забрав. Спершу в Ганнусi обережно скинулась хвилька слiпоi радостi, що, може ж, це Веремiй таки навiдався уночi, та здоровий глузд пiдказав: нi. Темне черево млина дихнуло на неi холодним сопухом мишви й пташиного послiду: хто? Веремiй не мiг з нею так гратися. Хтось чужий придумав цi дурнi пiжмурки, тiльки навiщо? Якби хотiв позбиткуватися над нею, то зробив би це ще вчора. Але ж хтось i випадково мiг заглянути до млина й натрапити на ii гостинець. Тiльки хто ж тодi написав iй записку? Хто покликав ii до того мiсця, яке так багато означало для них з Веремiем? Сама не своя верталася вона додому. У хатi не свiтилося, хоча мати ще не спала. Сидiла на лежанцi й по-совиному дивилася в темряву. – Ходила? – спитала. – Ходила. Ганнуся роздяглася, тихо, як тiнь, пiдiйшла до матерi, сiла на теплу черiнь. Так i сидiли вдвох мовчки, дивлячись у темну стiну. Не дiждавшись, що скаже Ганнуся, мати обiзвалася сама: – Заходила ввечерi Танасиха. Каже, що бачили на базарi в Чигиринi чоловiка, схожого на Ярка. Тiки перевдягнутого в старця. Обiрваний, зарiс, зачубатiв. Надворi холодно, а вiн, бiднесенький, босий i в солом’яному брилi. – Хто бачив? – спитала Ганнуся. – Ну, люди… Хто ж. Бачили, як вiн просив милостиню. – І ви iм вiрите, ма’? – Начебто, каже Танасиха, хтось його впiзнав. Хотiв щось спитати, а вiн хамуль-хамуль – невiдомо де й дiвся. – Ярко нiколи не проситиме милостинi, – сказала Ганнуся. – Ну, воно так, але люди чогось же говорять. – Вони мало нам наговорили? – І бриля, бач, сюди приплели, – зiтхнула мати. – То я подумала, може… – Ох, сил уже немае це слухати. День у день iх обступали новi чутки: то казали, що пораненого Веремiя переправили лiкуватися аж до Польщi, то пiшов поголос, нiбито вiн сидить у черкаському допрi, хтось божився, що бачив його в Онуфрiiвському монастирi перевдягнутого ченцем, iншi запевняли, що отаман продовжуе воювати, тiльки вже далi вiд своiх краiв, прибравши собi нове iм’я – чи то Вовгура, чи Босий, чи Туз… До цього ще й доточили бувальщину, буцiмто козаки Босого чи того ж таки Веремiя зупинили поiзд десь мiж Бобринською i Цвiтковим, усiх вiйськових переколошматили за своiм звичаем, а хто був у цивiльному – перевiрили, як годиться, документи. Розгарячiлi вiд доброi роботи козаки пiдвели до отамана переляканого в смерть чоловiчка, який не мав нiякоi посвiдки. Пiдвели та й питають, що з цим жидом робити – повiсити зразу чи полоскотати, щоб зiзнався, хто вiн такий? «Ану дайте йому сала, чи iстиме?» – звелiв отаман. Дали бiдоласi цiлу четвертину, вiн уп’явся в неi зубами, вiдривав великi шматки й глитав, не пережовуючи. «Е, видно, що жид, але жид хороший, – засмiявся отаман. – Вiдпустiть його». Ганнуся навiть не всмiхнулася на ту розповiдь, вона взагалi вже забула, коли смiялася, але цi балачки пiдiгрiвали надiю, що Веремiй живий. Ось i сон iй приснився недавно: четверо дужих чоловiкiв внесли на iхне заснiжене подвiр’я труну з його тiлом. Вiн у брилi, в закривавленiй вишиванцi, шароварах i босий. Ганнуся хотiла припасти до нього, оплакати, та Веремiй раптом пiдвiвся i сiв. Вона хоче його покласти, злегенька тисне йому долонею на груди, аж чуе – пiд долонею б’еться серце. На ранок справдi випав снiг, прихопив морозець, подвiр’я заснiжило, як у Ганнусиному снi. Вона вхопила десяток яець, побiгла до ворожки Хтодихи, щоб та розтлумачила, до чого цей сон, i баба Хтодиха довго не думала: «Хоч воно, доню, у снах все виходить навиворiт, але тут, ей-бо-пресь, правда. Живий твiй Веремiй. Кров, не буду брехати, е, десь його зачепило, але смерть не взяла». Зрадiла Ганнуся, полетiла додому сказати матерi про сон i бабу Хтодиху, прибiгае, аж тут ii обухом по головi: – Паехалi с намi, мiлашка! Апазнаеш труп сваево бандiта! Бiля iхнiх ворiт стояла пiдвода, двое вiйськових забрали Ганнусю й повезли аж у Матусiв, де мали показати iй убитого. Вони були впевненi, що це Веремiй, проте iнструкцiя вимагала, аби хтось iз рiдних чи знайомих засвiдчив смерть. Дорогою тi двое грiлися самогоном, реготали, щось цвенькали до Ганнусi, та вона не обiзвалась до них анi словом, сидiла закам’янiла, не вiдчуваючи холоду, i iй здавалося, що лоно ii теж закам’янiло. Не помiтила, скiльки вони iхали до Матусова, час зупинився для Ганнусi, тепер iй було байдуже до всього на свiтi, навiть до того, що недавно ще так грiло ii зсередини. Зупинилися неподалiк волосноi управи бiля якоiсь стайнi, i тут Ганнуся побачила таке, вiд чого заворушилося волосся на ii головi. Вiн стояв у повен зрiст, притулившись спиною до стiни конюшнi, стояв роздягнутий, босий, простоволосий, лише закривавлена вишиванка та бiлi споднi прикривали його вiд холоду. Лице вже взялося намерзом, очi були заплющенi, на впалих вiях бiлiло двi смужечки паморозi. – Ярку!.. Минув якийсь час, поки Ганнуся зрозумiла, що вiн неживий. Його тiло, пролежавши цiлу нiч на морозi, так задубiло, що цi анцихристи для розваги поставили його на ноги й зiперли на стiну. Видно, знущалися ще й iз мертвого, жбурляли в нього мерзлими кiзяками, яких тепер повно валялося пiд стiною конюшнi. – Ярку… Це не ти… Вона справдi не могла розiбрати, вiн це чи нi, пiдiйшла впритул, з жахом вдивлялася в його лице, спотворене смертю й наругою, переконувала себе, що це не Веремiй. Схожий, проте не вiн… Нi, нi, казала собi Ганнуся, це якийсь iнший чоловiк, а тим часом щось iй нашiптувало, що вона може помилятися, адже не раз бачила, як смерть змiнюе людину. Мученицька смерть змiнюе до невпiзнанностi. Вона обдивлялася його лице, шукаючи рiдних рис, розглядала шию, руки, обдивлялася його пальцi, та бачила тiльки слiди знущань iз убитого. – Что скажеш, мiлашка? Ганнуся не знала, що iм казати. Вона не мала нiякоi певностi. Бiля конюшнi вже зiбрався цiлий гурт москальнi. – Может, ешо заглянеш пад кальсони? – крикнув котрийсь iз них. – Там бистрей апазнаеш! Вiд дикого реготу Ганнусi заклало у вухах. – Авжеж, – сказала вона. – Загляну. Тiльки занесiть його до стайнi. – Єщьо чево! Там ти ево iзнасiлуеш. Кацапи знов заiржали. – Атставiть! – крикнув котрийсь iз старших, що був не в шинелi, а в бiлому кожусi. – Ідьот апазнанiе! Занестi бандiта в памещенiе, а свiдетельство в пратакол! Вони занесли його в конюшню, поклали на соломi, й Ганнуся попросила, щоб ii залишили тут саму. Не минуло й хвилини, як вона вийшла. – Так, це вiн, – пiдтвердила Ганнуся. – Вот i ладненько, маладчiнка. Дамой тебя тоже атвезут, – сказав той, що був у бiлому кожусi. – Падпiшi вот здесь. Ганнуся задерев’янiлою рукою поставила на паперi закарлюку й вiдчула, як у ii жилах поволi прокидаеться кров. Щось гостро скинулося в лонi. Воно було живе. І сон був на життя. Того шраму, який на Веремiевi могла бачити тiльки Ганнуся, на тiлi вбитого не було. 2 Сам сатана вигадав неп,[14 - Неп – нова економiчна полiтика, яка тимчасово полегшувала становище селянства з метою вiдвернення його вiд антирадянськоi боротьби.] щоб узяти нас за горлянку. Ми почали втрачати найбiльшу опору – селянина, якому нарештi дали дихнути, дозволили погосподарювати, пожити з розв’язаними руками. Хай i в неволi, зате з масною кiсткою. Ще зовсiм недавно село зустрiчало нас, як своiх боронителiв, мiшками несло хлiб, сало, курей, давало кращих своiх синiв, а тепер – вiдвернулося. «Вибачайте, хлопцi, – ховаючи очi, казали дядьки, – часи змiнилися, пора б i вам братися до якогось дiла, бо в лiсi ви вже нiчого не виходите. Вертайтеся додому, хазяйнуйте i живiть, як люди». Такi балачки виводили мене з терпiння. Одного разу змученi, голоднi, вимоклi на дощi, ми верталися до Лебединського лiсу пiсля невдалого нападу на гамазей торфовоi виробки бiля Івановоi Гатi й залiзли в клуню перепочити та обсушитися. Самi не зоглядiлися, як i поснули на соломi. Інодi напосiдала така втома, що сон валив з нiг. А вранцi до клунi зайшов отой «хитрий дядько», пропахлий гноем i дьогтем. Очi бiгають туди-сюди, видно, казати боiться, але й мовчати не може: – Хто вас сюди просив? – почав жалiбно-тонким голосочком. – Хочете загнати мене в могилу? Ну подумайте своею головою: ви оце вiдсидiлися та й пiшли собi далi, а хтось донесе, що ночували в мене. – Хiба ж ми не за твою шкуру воюемо? – не зовсiм доречно спитав Коляда. – Та на дiдька ж менi ваша вiйна, як ти виспався та й пiшов, а мене взавтра повiсять, – вiдрiзав дядько. – Минулося. Ви вже не заступники нашi, а кара Господня! Через таких ще не один на той свiт пiде… Вiн на хвильку затнувся, мiркуючи, чи не далеко зайшов, тодi плямкнув примирливо: – Пождiть, я зараз. Вийшов iз клунi й швиденько вернувся з полумиском вареникiв. Вони були холоднi, мабуть, лишилися з учорашньоi вечерi, проте бiлi й пухкi, приготовленi з доброго питльованого борошна. Я бачив, як у нашого китайця Ходi зрадливо ворухнувся борлак, – ми вже добу не мали рiски у ротi. – Частуйтеся, хлопцi, але не дражнiть собак, – сказав дядько. – Чуете? Що хочте робiть, а собак менi тут не дражнiть. Саме пiд цей момент з рипом вiдхилилися дверi, i до клунi просунулася волохата морда – симпатичний сiрко свiтив на нас розумними очима. Замiсть гавкати – тiльки облизався. – А хто тобi, дядьку, сказав, що ми дражнимо собак? – спитав Коляда. – Ми з ними бiльшi друзяки, нiж з отакими, як ти. Вiн узяв iз рук хазяiна полумиска й поставив його перед носом сiрка. Той нюхнув, узяв у зуби вареника, та iсти не став. Запитально дивився на хазяiна. Ми вже не мали сил i смiятися. Клуню покинули голоднi i злi. Вiд лютi розгромили в селi споживчу кооперацiю. Коло дедалi звужувалося. Невдовзi ми вже не могли собi дозволити в селах навiть такi легенькi фортелi, як от iз цiею споживчою кооперацiею. Той-таки сатана придумав проти нас ще й «iнститут вiдповiдачiв» – бiльшовики розстрiлювали селян за зв’язки з лiсовиками чи за найменшу пiдозру в неблагонадiйностi. До чорних спискiв вiдповiдачiв-заручникiв (iх ще називали десятихатниками) потрапляли найпоряднiшi люди. Звiдтодi ми намагалися обминати села, не заходити в них без нагальноi потреби. Я бачив, як хлопцi падають духом. Страшно сказати, що робить iз людьми безнадiя. Говiркi стають мовчазними, веселi – зажуреними, хоробрi – боягузами, а певнi – зрадниками. Хто б мiг подумати, що заломляться такi отамани Холодного Яру, як Деркач, Семен Чучупака (двоюрiдний брат Василя), Панченко, а разом iз ними ще майже сотня гайдамакiв. Соромно й гiрко було дивитися, як iх обробляв миршавий чекiст Птiцин (чи Птiчкiн, чи Канарейкiн, як там його у бiса)[15 - Насправдi Пташинський – зросiйщений хохол-ренегат.] – молоде, зелене щеня, що рано вбилося в пiр’я ще в латиському загонi ВЧК «Свеаборг», який у вереснi 1918-го охороняв – кого б ви думали? – охороняв у Горках самого Ленiна. Потинявшись чекiстськими смiтниками, Птiцин нарештi опинився у Кременчуцькiй губернii, а вiдтак у супроводi ескадрону в’iхав у село Мельники, де на базi 25-i стрiлецькоi дивiзii було створено постiйний вiйськовий гарнiзон. Мельники – село братiв Чучупакiв – лежало верст за п’ять вiд Мотронинського монастиря, i Птiцину стало трохи не по собi, коли звiдти, з-за лiсових валiв, долинув гул монастирських дзвонiв. Вiн уже знав, що тi дзвони сповiщають про появу в цих краях ворожоi сили, ii потугу, шляхи пересування. Однак про двобiй не йшлося. Виходити з лiсу гайдамакам було не з руки (не iхня то справа – вести фронтальнi боi з регулярними частинами), а червоним сунутися до лiсу було вкрай небезпечно. Поселившись непроханим гостем у просторiй хатi священика, де жила гарненька попiвна, Птiцин насамперед наказав розвiсити по селу та узлiссях оголошення: «Граждане Холодноярской округи! Чрезвычайный съезд Советов Украины объявил амнистию всем, кто прекратил борьбу против власти рабочих и крестьян и сдает свое оружие. В селах Чигиринского уезда в районе Холодного Яра шайки атаманов Чучупаки, Черного Ворона, Деркача, Полтавца и других чего-то ждут, на что-то надеются. Но впереди – только верная гибель! На ликвидацию бандитизма в Холодный Яр направлены огромные войска, которые твердой рукой восстановят порядок. Заблудшим и обманутым дается возможность вернуться к мирному труду! С 26 июня по 2 июля включительно объявляется амнистия всем атаманам и членам их банд, кто добровольно сдаст оружие и заявит о прекращении дальнейшей борьбы против Советской власти. Каждому амнистированному будет выдан об этом документ с гербовой печатью. Задерживаться и арестовываться амнистированные не будут. Прием бандитов производится в помещении гарнизона в селе Мельники в течение всего светлого дня суток.     Уполномоченный Кременчугской Губчрезвычтройки Птицын.     Начальник военного гарнизона Штеренберг». У вiдповiдь швидко з’явилися листiвки iз закликами не вiрити московським катам, бити на кожному кроцi жидо-кацапську комуну. А через кiлька днiв якесь хлопченя принесло до штабу записку, адресовану Птiцину: «Якщо все, що ти кажеш, правда, то приходь до нас у лiс – поговоримо. Життя тобi гарантуемо. Приходь, якщо не боягуз». 3 Птiцин не був боягузом, але перед тим, як вирушити до лiсу, взяв у заручники й посадив пiд арешт усiх родичiв Чучупаки, якi мали бути розстрiляними в разi його смертi. До лiсу пiшов без зброi, взявши лише мандат на право оголошувати амнестiю. Не зоглядiвся, як опинився в оточеннi трьох козакiв, котрi зав’язали йому очi й, водячи колами, привели до землянки. Тут Чорний Ворон i побачив цього блiдого чоловiчка, значно молодшого, нiж вiн його уявляв. Чи вiд того, що в землянцi було темнувато й накурено, чи, може, то в нього було вроджене, але Птiцин часто i дрiбно моргав маленькими, справдi пташиними очима. Ворон понуро дивився на Деркача, Чучупаку, Панченка: як можна було привести цю гниду в табiр? У землянку напхалося з пiвсотнi людей, майже всi вони сидiли на лавах за довгими столами, на яких було вдосталь випити й закусити, – ще одна дурниця отаманiв, котрi дозволили собi таке панiбратство з чекiстом. Вороновi не сподобалося й те, що, коли Птiцин зайшов, усi притихли й не зводили з нього очей, нiби це справдi було велике цабе, якому треба заглядати в рот. – То оце вони такi – орли губчека? – вийшов наперед Деркач, намагаючись говорити глумливо, але в нього це не виходило. – Цiкаво… І як же вас величати? – Пьотр Птiцин, – клiпнув уповноважений. – Ви не смотрiте, что у меня такая фамiлiя. Я, между прочiм, хахол. – А чого ж не говориш по-нашому? – спитав Деркач. – Я вабще-то родом с Адеси. Но ещьо в деда моего била фамiлiя Птах. Не разгаварiваю, зато всьо панiмаю. Ви можете гаварiть на мове, мне будет очень прiятно. Удiвiтельно мелодiчний язик. Деркач простодушно подивився на Чорного Ворона. Мовляв, а бачиш? – А «вiтки» вип’еш? – спитав вiн у Птiцина. – Что такое «вiтка»? – Розбавлений спирт. – Я вабще-то не п’ю. Желудок падводiт. – А ми розбавимо тобi джерельною водичкою до десяти градусiв, – заспокоiв його Деркач. – Інакше яка може бути балачка? – Разве что для разгавора, – погодився Птiцин. – Добре, сiдай уже, – насупився Семен Чучупака. – Розбалакалися. Ворон здивувався ще дужче, коли Семен посадив цього покруча майже на покутi помiж собою i Деркачем, а збоку примостився ще й Панченко. Пiдвiвся б з могили Василь Чучупака – всiх трьох вивiв би за вал.[16 - За валом у Мотронинському монастирi розстрiлювали ворогiв i зрадникiв.] Першу чарку Птiцин цiдив крiзь зуби, видно, справдi був хворий або остерiгався сп’янiти в товариствi «головорiзiв». Одначе випив до дна, дрiбно заклiпав просльозiлими очицями й потягся до сала, нiби хотiв ще раз усiм нагадати, що його дiд мав прiзвище Птах. Закушуючи, Птiцин кидав короткi позирки по кутках: його, вочевидь, здивувало, що в пiдземнiй «хатi» стiни вибiленi вапном. Угорi на покутi висiли образи Богоматерi та ii Сина, а нижче – розгорнутi полотнища двох прапорiв. Жовто-блакитний i чорний – холодноярський бойовий прапор, на якому срiбною заполоччю було вигаптувано: «Воля Украiни або смерть». Його погляд затримався на цьому написi, Птiцин перестав жувати, нiби, чогось не розумiючи, вчитувався в кожне слово по складах. Деркач знову налив. – Давай ще по однiй. – Пастойте, ми так i пагаварiть не успеем, – сказав Птiцин. – Встигнемо, – Чучупака простяг до нього свою чарку, запрошуючи поцокатися. – Ми ще не готовi до серйозноi балачки. Головне, що ти прийшов, не побоявся. – А чево мне баятся, я ведь шол на перегавори, а не сватацца. – Ну, то й не сиди, як засватаний, – сказав Деркач. – Будьмо. Птiцин покрутив носом, однак другу чарку хильнув смiливiше. Пiсля третьоi його блiде лице взялося рожевими плямами, вiн розслабився й повiв очима по столах, приглядаючись до лiсового товариства. Вороновi сподобалося, що хлопцi вже давно перестали витрiщатися на Птiцина й загомонiли про свое, зачадивши мiцним бакуном. Вони мовби вiдгородилися димовою завiсою i вiд чекiста, i вiд отаманiв, котрi з ним чаркувалися. Птiцин, помiтно сп’янiвши, не мiг розiбрати, чи то так накурено, чи на очi йому накотився туман. – Всьо ето харашо, в смисле водку п’янствовать, – сказав вiн. – Но мне нада к вечеру непременно вернуться в штаб гарнiзона. Іначе Штеренберг… будет волноваться. Вiн натякав, що в Мельниках пiд арештом сидять заручники, яких розстрiляють, не дочекавшись його увечерi. Але Семен Чучупака порадив: – А ти напишеш йому записку, що переговори затягуються до завтра. Це ж дiло непросте, тут багато чого треба обмiркувати. – Справдi, напишеш записку, йому передадуть, – сказав Деркач, наливаючи ще по чарцi. Птiцин випив, узяв квашеного огiрка, але не iв його, тiльки розглядав з усiх бокiв, наче вперше побачив такого цiкавого овоча. – Ех, ребята, жiзнь-то какая начiнается! – проказав вiн замрiяно. – Вам би сеять, пахать, а ви тут… Перед вамi все галубие далi аткрити. Птiцин поклав огiрка на стiл, пiдпер рукою свою пташину голiвку що вже не трималася на в’язах, i задивився десь у «голубу далечiнь», видиму тiльки йому Ця сиза далина вже пливла, хиталася й вислизала з-пiд його стуманiлого погляду. І тут хтось iз хлопцiв хрипко затяг упiвголоса: Закувала та сива зозуля Вранцi-рано на зорi… До нього стиха приеднався другий, третiй, а далi всi пiдхопили цю пiсню й повели ii разом, бо знали й спiвали «Зозулю» не вперше. Та зараз вона мовби набрала iншого змiсту. Ой, заплакали хлопцi-молодцi, Гей-гей, та на чужинi в неволi, в тюрмi… І голоси iхнi теж були тепер iншими, сама чорна туга спiвала тими голосами – i не про далеких запорожцiв, що каралися в тяжкiй неволi, а ось про цих нетяг, що сидiли за нетесаними столами, прикривши долонями очi, не дивлячись один на одного, а тiльки чуючи свою невiдступну журбу. Це вони, козаки-нетяги, плакали-побивалися, викликаючи свою долю-задрипанку яка давно вiд них вiдцуралася, це вони благали буйного вiтра визволити iх iз тяжкоi неволi, а тим часом катюги кували iм ще мiцнiшi кайдани. І нiщо й нiкого тепер не обходило, крiм цiеi пiснi, – спiвали козаки, спiвали старшини й отамани, до самозабуття вiддаючись цiй багатоголосiй журбi. Вони навiть не помiтили, як, зачувши ту пiсню, змiнився з лиця iхнiй «гiсть» – тiеi хвилини вiн залишився сам iз собою, але якось ураз принишк, наставив вуха, потiм обхопив руками звислу на груди голову й зацiпенiв. Раптом чекiст дрiбно затрясся, пересмикуючи плечима. Ворон спершу подумав, що вiн, виродок, смiеться, та нi – Птiцин плакав. Звичайно, це були п’янi сльози, але вiн, не ховаючись, змахував iх, аж поки скiнчилася пiсня. Коли запала тиша, Птiцин обiзвався першим: – Ету песню пелi у нас дома, – сказав вiн, шморгаючи носом. – І так на душе чьо-то грустно стало. Е-е-х… Вороновi майнула збитошна думка, що зараз вiн схопиться на ноги й скаже: «Ребята, я остаюсь с вамi! Навсегда! Какая там в хрена амнiстiя, не верте етiм большевiцкiм басням, ми с вамi будем стаять да канца!» Та це малювала пустотлива уява. А Птiцин сказав: – Дед мой, ну, которий по фамiлii Птах, часто пел ету песню. Вiн так усiм забив баки тим дiдом, що розм’яклий Семен Чучупака згадав i свого: – А мiй дiд, чи то пак, прадiд, як прийшов iз царського вiйська, то теж любив увернути кацапське слiвце. Оце, було, стане в сажу коло свиней i давай з ними по-московському цвенькати: «Чу-чу, пакосна!» – Как-как? – перепитив Птiцин. – Чу-чу! – повторив Чучупака. – Це ж так у нас до свиней погукують, коли вони шкоду роблять. То дiд, чи то пак, прадiд отак-о до них i звертався: «Чу-чу, пакосна!» Через те й на нього почали казати Чу-чу-пака. Вiдтодi ми всi Чучупаки. – Любопитно, – сказав Птiцин. – Очень даже любопитно. І что, только со свiньямi разгаварiвал па-рускi? – А з ким же iще? – здивувався Семен Чучупака. – У Мельниках бiльше нiхто й не вмiв по-московському. – І что, анi ево панiмалi? – Хто? – не зрозумiв Семен. – Свiньi. – Як оце я тебе. – Удiвiтельно, – знизав худими плечима Птiцин. Не чекаючи запросин, вiн уже сам перекинув до рота чарку, важко заковтнув, але не втримав – пiйло вирвалося йому з горлянки. Птiцин пирхнув, затулив долонею рота, i мiж пальцiв йому потекла руда юшка. Його взяли попiд руки (вiн уже ледве пересував ногами), вивели надвiр, а коли згодом знов допровадили в землянку, на Птiцина страшно було дивитися. Вiн був землисто-зелений. Перш нiж покласти чекiста спати, Деркач посадив його за стiл, дав недогризок олiвця i клапоть паперу. Птiцин, трохи подумавши, написав напрочуд твердою рукою: «Совершенно секретно. Начальнику гарнизона тов. Штеренбергу. Ввиду исключительной важности и конфиденциальности переговоры продлены до завтрашнего дня. Прошу не волноваться.     Птицын». – Ну, от i добре, – сказав Деркач. – Через годину записка буде у штабi. То, може, з цього приводу ще «вiтки»? Але Птiцин його вже не чув. Як марафонець, що з останнiх сил донiс радiсну звiстку до мiсця призначення, вiн мертвий упав головою на стiл i захрiп. Його кинули на пiдстилку в кутку землянки, де вiн проспав аж до ранку. І хто б мiг подумати, що вранцi цей здохляк прокинеться зовсiм iншою людиною. Умившись холодною водою до пояса, вiн одмовився вiд снiданку та похмiльноi чарки, зiбрався в кулак i попросив скликати всiх, хто готовий його вислухати. А коли в землянку знов напхалося повно людей, Птiцин зарядив таку проповiдь, що всi розвiсили вуха. Ворон теж його слухав i дедалi бiльше переконувався: отаман, котрий дозволяе вороговi вести пропаганду в своему таборi, заслуговуе розстрiлу. Та поки що й вiн мусив спостерiгати, як цей чекiст-агiтатор вправляеться в красномовствi, вимальовуючи синi далi перед змореними безнадiею людьми. Советська влада, казав вiн, не зацiкавлена в переслiдуваннi амнестованих, бо iй потрiбнi саме такi, як ви, мужнi люди. Перед вами сьогоднi вiдчиняються всi дверi. Я знаю, казав вiн i показував пальцем у натовп, нiби справдi мав когось на увазi конкретно, – ти хочеш повернутися до жiнки, дiтей, хочеш працювати коло землi – i ти будеш на нiй працювати, бо тiльки ти знаеш цiну мирного життя… Я знаю, ти, – показував вiн пальцем в iнший бiк, – хочеш служити у Краснiй армii – i ти будеш служити в нiй командиром, бо маеш багатий вiйськовий досвiд; я знаю, – тицяв вiн ще на когось, – ти не проти працювати в мiлiцii – i ти будеш хорошим мiлiцiонером, бо сам добре знаеш, що таке злочин i як з ним боротися… Хiба ж такий вибiр не кращий за неминучу загибель? Вiн говорив три години, не стуляючи рота. І його не перебивали. А потiм ще й почали ставити запитання: чи не будуть iх переслiдувати; продподаток iм буде накладатися такий само, як i всiм, чи бiльший; чи не позбавлятимуть амнестованих права голосу; чи дозволятиметься iм виiздити у великi мiста й на шахти? Звичайно, iм усе дозволялося. Їх чекало нове життя в новiй Украiнi! Той, хто обирав це щасливе життя, мусив явитися з повинною i здачею зброi впродовж тижня. – Схаменiться! – нарештi не витримав Чорний Ворон. – Кого ви слухаете? Вiн схопився з лави, випростався на повен зрiст, ледь не вдарившись тiм’ям об дубову балку, i втупився в Деркача. – Ти забув, що ти в Холодному Яру! Деркач, ховаючи очi, мовчав. – А ти й за брата забув? – Ворон перевiв олов’яний погляд на Чучупаку. – Мертвих не чiпаймо, – тихо мовив Семен. – Он як. Тодi зоставайтесь здоровi! Вiн вийшов iз землянки i вже поривався до свого Лебединського лiсу, але ще хотiв побачити, чим воно все скiнчиться. Стояв бiля чагарнику, теребив у руках нагайку, не знаходячи собi мiсця. Не помiтив, коли до нього пiдiйшов Панченко. – Я знаю, що вони менi життя не дадуть, – сказав вiн. – Але за три роки лiсових поневiрянь я так вимучився, що згоден бодай три днi пожити по-людському, переночувати в теплiй постелi, а тодi вмерти. Ворон мовчки теребив нагайку. – Пробач, – знову озвався Панченко. – Якщо ти колись захочеш мене убити, то я на тебе серця не матиму. Але дозволь з тобою попрощатися, бо чуе моя душа, що бiльше ми не побачимося. Ворон подивився в його проваленi очi. Вони зустрiлися поглядами – i враз обнялися. Мiцно, по-чоловiчому. – Прощавай… * * * Сидячи на присторчi старезноi липи, Чорний Ворон бачив усе як на долонi. Спершу дорогою з лiсу вихопилися вершники, а вслiд за ними посунули пiшi. Усiх було близько сотнi. Лiсовики сходили яром не з боку Мельникiв (соромно було гайдамакам заходити впокореними до «столицi» Холодного Яру), а ближче сюди до Головкiвки. Вони брели вервечкою мовби наослiп, опустивши голови i не дивлячись один на одного. Спускалися схилом униз, униз, униз… На майданi було поставлено стiл, накритий червоною скатеркою, на ньому – каламар, ручка, папери. Бiля столу стримiв червоний прапор iз серпом та молотом, тут же переминалися з ноги на ногу Птiцин, начальник гарнiзону Штеренберг, командир батальйону Третьоi московськоi бригади Козлодоев, мiсцеве начальство. Неподалiк столу по обидва боки стояли порожнi вози. Майдан оточили червоноармiйцi. Товклося тут чимало роззяв, дiтвори, десь узявся юродивий Варфоломiй, що жив у богадiльнi при Чигиринському Свято-Троiцькому монастирi, але завжди з’являвся там, де з якоiсь особливоi оказii скупчувалося чимало люду. Худющий – сама шкiра та костi – Варфоломiй улiтку i взимку ходив у довгiй чорнiй хламидi з накинутим на голову клобуком. Рiдко хто бачив його лице, нiхто не знав його вiку i вгадати не мiг, бо навiть старi люди пам’ятали Варфоломiя таким, як оце зараз, – безпритульним юродивим блукальцем, вiщуном, що наперед угадував лихо. Через те селяни його побоювалися, бо казали, що за ним ходить бiда, що начебто вiн ii насилае, хоча насправдi Варфоломiй нiчого не насилав, вiн тiльки вгадував наперед те, що мало вiдбутися. Здавна ж вiдомо, що Бог, вiдбираючи в чоловiка розум, iнодi даруе йому за це виняткову здатнiсть пророкувати. – І не почуете бiльше дзвонiв! – тряс кулаками до неба Варфоломiй. – Упадуть вони до нiг, та не ваших! І все завалиться. Бо звiзда на лобi личить худобi. Хмара куряви котилася все ближче до Головкiвки. – Їдуть! Їдуть! – галасувала дiтлашня. Першими на майданi з’явилися вершники на чолi з Деркачем, Семеном Чучупакою i Панченком. Коли вони злiзли з коней, до кожного пiдiйшло по двое червоно армiйцiв – один забирав i вiдводив убiк коня, другий показував на порожнiй вiз, куди треба скидати зброю. На перший вiз полетiли шаблi, карабiни й револьвери Чучупаки, Деркача, Панченка… І тут сталася чудасiя. Тонкосльозий Птiцин так розчулився вiд цього «врочистого» моменту, що повернув усiм трьом отаманам зброю i поставив iх поруч бiля себе. Для них це було несподiванкою. Семен Чучупака, Деркач i Панченко так розгубилися, що вiд хвилювання наступали один одному на ноги. Тим часом на майдан потяглася вервечка пiших. Вони скидали на вози зброю, потiм пiд погуки червоних командирiв шикувалися лицем до столу, до кумачевого прапора i знiяковiлих отаманiв, що стояли на почесному мiсцi, низько опустивши голови. Коли «завiшення» зброi завершилося, слово взяв Птiцин. Вiн спiвав тiеi самоi, що й пiд час агiтацii в землянцi, тiльки цього разу довго не говорив – агiтувати вже не було кого. Лiсовики по черзi пiдходили до столу, де на заздалегiдь виготовлених бланках з печатками вписували iхнi iмена й прiзвища. Нiхто нiчого не уточнював, вписували тi iмена, якi вони самi називали, й вiдразу видавали документи на руки. Пiсля цього кожен, уже як повноправний советський громадянин, мiг собi йти пiд три вiтри. Кожен… окрiм отаманiв. Птiцин пояснив, що вони, як чiльнi командири, мусять ще скласти звiти про дiяльнiсть своiх загонiв. – Я так i знав… – зречено мовив Панченко. Його, Семена Чучупаку й Деркача того ж дня повезли пiд конвоем аж до Кременчука. Бiльше про них не чули. Не судилося бiдному Панченковi переночувати в теплiй сухiй постелi жодноi ночi. Птiцин на тому не вгамувався. Вiн учинив акцiю, яка вразила Чорного Ворона дужче, нiж те, що вiдбулося на майданi. Вiдразу пiсля амнестування холодноярцiв червонi посунули до Мотриного монастиря – iхня лава тяглася лiсовою дорогою вiд хутора Кресельцi аж до плоскогiр’я, на якому гнiздилась обитель. У хвостi ще не знали, де вiн, той монастир, а переднi вже колошматили «осине кубло». Щоправда, поперед них прибiг юродивий Варфоломiй, загупав кулаками у браму, заволав так, що луна покотилась ярами: – Ховайся хто може – люципер iде! На лобi звiзда, на головi рiг – передушить усiх! Заплутуючись у полах довгоi хламиди, Варфоломiй вибiг на середину монастирського подвiр’я. – Горе, горе вам, невiсти Христовi! Гаспиди йдуть рогатi – будуть вас гвалтувати! Тiкайте! Одначе нiхто й не думав тiкати. Черницi покладалися на молитву i Божу ласку. Вийшла зi своеi келii матiнка Єпистимiя, висока ставна iгуменя, сказала, що коли вже судилося комусь стати мучеником-страстотерпцем, то на те е воля Господня i треба прийняти це як благоденство. – Атож, – пiдтакнула iй кривенька карличка Онися, яка повсякчас ходила хвостиком за iгуменею, мов ад’ютант. – Я iм як дам оцим бучком, то згадають вони Онисю не раз, – посварилася вона в повiтря паличкою, на яку спиралась, кульгаючи. – Маладец, Анiся, – похвалила ii iгуменя Єпистимiя. – Ти каво угодно паставiш на место, не так лi? Матiнка Єпистимiя була родом iз Томська, але й тут уже знали, що в черницi ii занесло рокiв iз двадцять тому нещасливе кохання, а в Мотрин монастир iй склав протекцiю, як вона сама любила казати, не черкаський епископ Миколай, а сам Господь Бог. З гайдамаками Холодного Яру iгуменя мирилася тiльки тому, що вони захищали обитель вiд войовничих приблуд, охочих до монастирських статкiв. – Атож, – сказала Онися, – у мене палиця довга, а жарти короткi. – Харошая ти девочка, анi такiх баятся, – усе ще грайливо намагалася говорити матiнка Єпистимiя, але Онися чула, що голос ii тремтить. Навiть Об’явлення Іоанна Богослова не малювало черницям того страхiття, яке вже було на порозi. Спершу все подвiр’я монастиря залила повiнь смердючоi солдатнi з диким матюччям, реготом i гелготанням. Наказ вони мали один – зняти монастирськi дзвони. Раз i назавжди знищити головну систему оповiщення гайдамацького краю, цiеi проклятоi Холодноярськоi «республiки», з якою довелося воювати довше i тяжче, нiж iз поляками, нiмцями, Денiкiним, Врангелем, Махном. І пiд голосiння черниць вони скинули монастирськi дзвони (iх потiм також вiдвезуть до Кременчука, а далi – до Харкова, як свiдчення перемоги над цiею новiтньою Сiччю, що пiдняла шаблi з-за прадавнiх валiв), отож вони з великим трудом скинули дзвони, i через те, що дуже намучилися, i вiд жiночих плачiв так розлютилися, що запалили дзвiницю Івано-Златоустiвськоi церкви. Страшний вогонь стугонiв над дзвiницею – криваво-червоний, язикатий, зловiсний. – Звiрi! – кричав, здiймаючи до небес довгi худющi руки, Варфоломiй. Вiн так задер голову, що клобук спав на плечi, вiдкривши його висушене, як у мумii, обличчя. – Упаде ще й друга звiзда на вашi лоби однорогi! Вiн метався помiж безбожникiв, хапав iх за руки, за поли, поки хтось не зацiдив йому кольбою в обличчя, Варфоломiй упав навзнак, i москальня пiшла по його мощах потоптом, наступаючи ратицями на голову, груди, живiт, нiби хотiла зрiвняти його з землею, i на якийсь час здалося, що його справдi розтоптали, розплющили так, що тiльки шкiра зосталася, прикрита чорною пожмаканою хламидою, та за хвилю iз землi знов пiднялися його мощi, i Варфоломiй здiйняв до небес кiстлявi руки. – Смерте, перекинься на звiзди i роги!.. Казав менi ще Мельхиседек,[17 - Мельхиседек – Матвiй Значко-Яворський, визначний церковний дiяч, настоятель Мотронинського монастиря за часiв Колiiвщини у третiй чвертi ХVІІІ ст.] що любиш ти хiба тих, хто боiться тебе. Але вони його вже не чули. Оскаженiлi, розбурханi вогнем i жiночим лементом, заброди кинулися одне поперед одного по коморах, льохах, келiях гребти все, що траплялося пiд руку, на ходу жлуктили солодке причасне вино, пускаючи по пiдборiддях червонi патьоки, набивали роти й кишенi проскурками. Вони вдерлися до другоi – Свято-Троiцькоi – монастирськоi церкви, де почали хапати й ховати за пазуху все, що блищало, – золоченi хрести, трисвiчники, срiбнi дискоси, дароносицi, чашi… На це богохульство мовчки, мiцно стуливши вуста, дивилися з мальованих парсун, що висiли серед iкон на рiвнi зi святими, сам блаженний iгумен Мельхиседек, Іван Гонта й Максим Залiзняк у чернечому пiдряснику – у правицi Залiзняк тримав свяченого ножа з написом «Ось вам», а лiвою перебирав вервицю. Над його правим плечем було три рядки нотного напису пiснi: «Ой, не буде лiпше, ой, не буде краще, як у нас на Украiнi». Але Залiзняк, як i нiж його, були тiльки мальованi, вiн не мiг зупинити драпiжникiв, якi трощили iкони, хапали, били, ламали, перекидали все догори дном. Вони натрапили на книгозбiрню, та оскiльки цупкий папiр не годився на самокрутки, то одривали вiд книг позолоту та срiбнi фiбули, а решту кидали зо зла у вогонь пiд дзвiницю. Полетiв туди фолiант у шкiрянiй палiтурi «Маргарет святого Іоанна Златоустого з душеполезни-ми поучальними словами», друкований в Острозi лiта 1595-го, полетiла «Євангелiя», друкована 1600 року, ось уже захеканий кацап’юга пер до кострища п’ятсотлiтнi хронiки Мотронинського монастиря… І тут скам’янiла вiд жаху iгуменя Єпистимiя, яка до цього смиренно спостерiгала за всiм, що коiться, необачно вихопилася йому навперейми, силкуючись вiдiбрати манускрипти. Кацап’юга, щоб потертись об неi, впустив рукописання на землю, став борюкатися з матiнкою i, регочучи, так себе розпалив, що повалив ii на землю й шугнув лапищем пiд рясу. Кривенька Онися кинулася боронити матiнку Єпистимiю, заходилася лупцювати паличкою гвалтiвника по товстому озаддю, приказуючи: «А на, а на!» – та це його лише пiдохочувало, кацап’юга ще бiльше звiрiв, плутаючись лапами в одiяннях iгуменi, i його вже нiщо не могло зупинити. Якийсь мiцненький курдупель пiдбiг до Онисi, спершу нiби для того, щоб забрати у неi паличку однак ухопив ii на оберемок i понiс у стайню. – Рятуйте, сестроньки! – заверещала Онися, дригаючи коротенькими нiжками, та кому було рятувати, як усi сестри вже розбiглися хто куди. Москалi доганяли iх наввипередки, адже черниць на всiх не вистачало, а чекати в черзi не було терпцю. І тодi на них знову посунув зi своiми гострими, як сучки, кулаками Варфоломiй. – Стiйте, нелюди, зупинiться! Прийде година, й звiзда пiде на звiзду! А роги ламатимуть роги! На нього зослiпу наскочили двое червоних, якi з налитими кров’ю очима металися в пошуках вiльноi жертви. – Ти, дахлятiна, да сiх пор жiвой? Спересердя вони вхопили Варфоломiя за руки, за ноги, жбурнули, наче пiр’iну, пiд дзвiницю в зелений вогонь, що розгорявся з новою силою. Давнi книги невiдь-чому горiли зеленим полум’ям. Варфоломiй упав серед кострища, яке стрепенулося язиками вгору, пирхнуло в усi боки снопами iскор, та вiдразу ж i пригасло там, де опустився старець, – чи хламида пригасила вогонь, чи, може, з якого iншого дива. А довкола Варфоломiя палало так, що близько i не пiдiйдеш, пекло в лице, тому тi двое, що вкинули його у вогонь, вiдбiгли назад, стали й, одвiсивши щелепи, дивилися, що буде далi. Бiля них зiбрався гурт невдах, якi, доганяючи черниць, упiймали облизня, тож тепер мусили ждати. – Ти сматрi-кось, в агне не гарiт, сука, – чухаючи матню i жуючи проскурку, дивувався рябий москаль iз бiлими вiями. – Вань, ти такое вiдел кагда-нiбудь? – В агне не гарiт, а в воде, iнтересно, тонет? – Нiчьо, щас вспихнет. Кiросiнчiка би. Але тут зверху на обгорiлiй дзвiницi щось затрiщало, i величезна головешка гупнула якраз на Варфоломiя. Іскри бризнули аж на роззяв, вони вiдсахнулися, але знов-таки витрiщилися на кострище, шукаючи в ньому чорну хламиду. – Пiздец, – сказав рябий, що досi жував проскурку. – І так скоко прадержался! Колдун какой-то. – Чародей, не iначе. Ти би витерпел стоко, Вань? – Ну, нет. Мне i сейчас невтерпьож. Пагналi чьо-то паiщем. – А енто правда, что анi все iшо девочкi? – ковтнув слину рябий, дiстаючи з кишенi ще одну проскурку. – Правда, правда. Токо ти апаздал малость. Всево на мiнутку. – Что, i та каланча, каторая пастарше, тоже била девочкой? – Вопрос не ка мне. Бежiм, а то нам разе што лiлiпутка астанется. Вони розбiглися хто в стайню, хто в садок, хто в келiю. Коли рябий, на ходу застiбаючи ширiньку i доiдаючи чергову проскурку, повертався з Ванькою вiд монастирського саду, вiн ледве не вдавився. Назустрiч iм сунула мара в чорнiй хламидi з напнутим на голову клобуком. Рябий подумав, що то сама смерть прийшла по iхнi душi, бо в руках у хламиди була коса. – Сматрi, Вань… Але Ванька й сам уже побачив привиддя, заточився, трохи не впав. – Чьорний монах, бля, – вiн зняв з плеча довгу трилiнiйку. – І покотяться звiзди в гiену огненну! – заволала хламида. – Дак ето же тот колдун проклятий! – здогадався рябий. – Жiвой, что лi? – Уму непостiжiмо. Варфоломiй, замахнувшись косою – у-у-у-у! – i вигукуючи щось незрозумiле, йшов прямо на них. Вертлявий Ванька скочив убiк i так калатнув дулом гвинтiвки по кiссю, що Варфоломiй полетiв в один бiк, а коса – у другий. – Что, в агне не гарiш i в ваде не тонеш? – наступив йому чоботом на груди рябий. – Ти на каво с касой палез, калдавское атродье? Какую месть тебе за ето прiдумать? Гаварi, прiдурок. Пулi на тебя жалко. – А чево здесь думать? – пхикнув Ванька. – В агне не гарiт, так давай папробуем воду! Пруд-то вон блiзка. Вони взяли Варфоломiя за ноги й потягли лiсовою стежкою вниз до Гайдамацького ставу, що блищав у балцi вiдразу за валом. Так волокли його крутосхилом, що голова раз по раз пiдстрибувала на оголеному корiннi дерев. Варфоломiй не подав i звуку На березi ставу вони знов узяли його за руки й за ноги, розгойдали i пошпурили чимдалi у воду Легесенький Варфоломiй якось так безшумно опустився на ставкове плесо, що зовсiм не здiйняв бризок. Наче то був не чоловiк, а трiска. Упав нечутно та так i лежав на водi горiчерева, навiть не думав тонути. Його клобук i хламида надулися, тримали Варфоломiевi мощi на плаву, чи, може, вiн i без того не тонув, такий був ветхий i висушений. – Нет, я вiжу, етаму не будет канца, – сказав Ванька, рiшуче зняв iз плеча трилiнiйку й пересмикнув замок. – А может, не нада? – завагався рябий. – Єслi ево i пуля не вазьмьот, я рехнусь. – Да брось ти. Ванька прицiлився, натиснув на спуск: цок. Бойок злегенька клацнув, але пострiлу не було. – Ідьом атсюда, пака цели, – рябий вiдвiв дуло рiзко убiк. – Абикновенная асечка, чево ти? – Вряд лi, – сказав рябий. – Колдун он i есть колдун. А тут ещьо прiмета такая. Калакала снялi. – Дак iть за нiх награду паабещалi каждому За калакала-то. – Дурак ти, Вань. Ідi, не абарачiвайся. Пусть там плавает себе тiхонька да нас не трогает. Рябий, узявши Ваньку за лiкоть, силомiць потяг його вiд ставка. Та коли вони вiдiйшли крокiв на двадцять, Ванька раптом закричав не своiм голосом: – А-а-а, в бога мать!.. Моченькi нету! Вiн зiрвав з плеча гвинтiвку, обернувся до ставка, прицiлився й вистрiлив. Надута над водою хламида, трiпнувшись, почала осiдати. Вона поволi сплющилася, але не потонула – ще довго гойдалася на ставковому плесi. 4 Птiцин трiумфував: з бандитським кублом у Холодному Яру покiнчено. Вiн доповiсть наркому Балицькому, що Мотронинський монастир узято, його дзвони впали до наших нiг. Єдине, що зiпсувало Птiцину настрiй, – це звiстка про те, як бiйцi зразкового батальйону Третьоi московськоi бригади повелися з черницями. Що зробиш – вiйна, нерви, тут мужика можна зрозумiти. Хоча… скоти, звичайно. І ще один черв’ячок нi-нi та й прокидався насподi його думок: стривай, казав собi Птiцин, якщо була вказiвка неодмiнно зняти монастирськi дзвони, то, виходить, немае впевненостi, що вони не задзвонять знов? Гм… Але Птiцин все одно був у гуморi. Пiсля святковоi вечерi у Штеренберга вiн повернувся в будинок священика, де мав переночувати останню нiчку. От де служба! – сам собi дивувався. – Два тижнi прожив у попiвському домi i майже не бачив нi батюшки, нi матушки, нi красунi-попiвни. Хто оцiнить його самопожертву в iм’я революцii? Хто повiрить, що йому, чекiстовi Птiцину, перевалило за двадцять, а вiн ще й досi займаеться рукоблуддям? Чоловiча рiшучiсть приходила хiба що в його соромiцьких фантазiях (кого вiн тiльки не мав у своiй багатющiй уявi, особливо там, у Горках, де, будучи в охоронi вождя, бачив не тiльки бабусю Крупську). Ось i тут, у цьому попiвському домi, вiн щоночi уявляв собi, як приходить до нього в довгiй бiлiй сорочцi попiвна, хоча нi разу ii не бачив. Служба така: повертався до хати, коли сiльськi люди вже сплять, а до того ж мав свiй окремий вхiд, бо чималий попiвський будинок був на два ганки. Птiцин, засвiтивши гасову лампу, сiв до столу писати звiт про вдало проведену операцiю, та невдовзi вiдчув, що йому щось муляе, не дае зосередитись, а що саме – не мiг зрозумiти. Подумки перебирав подробицi минулого дня, шукаючи там причину тривоги, що так знагла, немов iз-за рогу, пiдступила до нього. Шкодував, що не поiхав сьогоднi до монастиря, поклавшись на командира батальйону Козлодоева, думав про свою охорону, яка щоночi патрулювала цей куток… Уже вкотре, як голка з мiшка, вилiзла думка: якщо е певнiсть, що бандити не повернуться, то навiщо знiмати дзвони? Птiцин переконував себе, що все це правильно: символи, святинi, знаки ворога треба нещадно нищити, тож вiн зробив дуже корисну справу а якесь бiсеня знов i знов шептало на вухо: кому б заважали цi дзвони, якби знаття, що Холодний Яр не пiднiметься знов? Втiм, не ця нав’язлива думка збудила в ньому тривогу Птiцин ще довго сушив собi голову, поки нарештi професiйним нюхом вiдчув, що його непокоiть сама кiмната: щось тут не те. Зовнi мовби нiчого не змiнилося, а от, хоч ти вбий, не те. Вiн подивився на щiльно зашторенi вiкна, на громiздку шафу, на широке дерев’яне лiжко, над яким висiв зелений повстяний килим iз двома потворними зебрами. На стiнi бiля дверей лунко цокав годинник з гирями й довгим маятником, до якого Птiцин нiяк не мiг звикнути, – перш, нiж вiдбити час, старий механiзм починав погрозливо шипiти, потiм гарчав i, нарештi, вiдлiчував години: бум-бум-бум… Зараз його стрiлки показували за чверть другу ночi. Птiцин пiдвiвся, пiдiйшов до годинника, зупинив маятник. Потiм знов сiв до столу на гнутий вiденський стiлець. Дiставши з кобури парабелум, поклав його перед собою. І раптом в його мiзках щось зашкварчало, як у тому годиннику, i засвiтилося – носаками чобiт вiн вiдчув те, що не давало йому спокою. Килимок! Такий же, як i на стiнi, повстяний килимок, тiльки вчетверо менший, лежав пiд столом. Чому пiд столом, якщо вiн повинен лежати бiля лiжка, серед кiмнати чи бiля порога? І чому Птiцин ранiше не звернув на нього уваги? Вiн пiдвiвся, вiдставив убiк стола, вiдсунув килимок. Ого! Пiд ним була ляда. Птiцин знав, що в деяких сiльських оселях бувають погреби, до яких вхiд зроблено прямо з хати. Але чому цей вхiд тут замаскований? Вiн узяв зi столу парабелум, а лiвою рукою потяг за невеличке металеве кiльце. Ляда виявилася важкою, проте пiддалася. Чорна яма дихнула на нього застояною прохолодою. В темрявi важко було щось роздивитися, тому Птiцина розiбрала ще бiльша цiкавiсть. Вiн узяв гасову лампу й, пiдкрутивши вище гнота, пiднiс ii до темноi пройми. З пiтьми поволi почали проступати обриси звичайного льоху – з дiжками, кадобами, сулiями, глечиками та iншим начинням, але те, що вiн побачив у кутку, штовхнуло його в самiсiньке серце. Птiцин дрiбно заклiпав очима, замикуляв ними, наче на днi того льоху палало слiпуче вогнище. Насправдi ж вiн побачив там стiл, на якому стояла цiкава штуковина, схожа на перекинуту догори клавiшами гармошку. Однак вiн одразу здогадався, що то за рiч – рiдкiсна й несподiвана навiть для попiвського льоху. Птiцин повагався, мiркуючи, що з цим робити далi, – драбини, якою спускаються в погрiб, тут не було. Поставивши лампу ближче до пройми, вiн заткнув парабелума за пояс, узявся руками за краi отвору i звiсився вниз. До землi зоставалося менше аршина, вiн скочив додолу легко i майже нечутно. Поволi витяг з-за пояса парабелума, роззирнувся по боках, тодi ще раз повiв очима по кутках. Нiби все спокiйно. Єдине, що тут привертало особливу увагу, – це дверi. Очевидно, там, за дверима, були пологi схiдцi, якими господарi спускалися до пiдземелля без драбини. Птiцин пiдiйшов до цього входу, прислухався, потiм ще притулився до дверей вухом, однак нiчого такого, що могло б його насторожити, не почув. Вiн узявся за ручку, злегенька посмикав дверi – нi, вони були на такому засувi, що навiть не рипнули. Тодi, перш нiж пiдiйти до столу, Птiцин ще раз оглянув усе, що було в цьому схронi. Позаглядав навiть у дiжки з квашениною, в кадоби, глечики, помацав картоплю в лозовому кошелi, наче там замiсть бульби могла виявитися розривна «кукурудза» чи «мiльси».[18 - Гранати Мiльса.] І ось вiн – затишний, найпотаемнiший куточок бандитського схрону. Невеличкий стiл, ослiнчик, а на столi – американська друкарська машинка «Ундервуд». Птiцин швидко-швидко замикуляв очима, в його пташинiй голiвцi вже народилися рядки оперативного донесення: «В результате упорных и длительных розыскных действий в самом горячем очаге Холодного Яра найдена бандитская типография». Таке донесення в жодному разi не було б перебiльшенням, оскiльки поруч з машинкою лежав цiлий стос надрукованих листiвок. Взявши одну та пiдiйшовши ближче до пройми, звiдки падало скупе свiтло, вiн одразу розпiзнав той самий шрифт, яким було розмножено заклики не вiрити московським катам та iхнiй бiльшовицькiй амнестii. На цiй же, зовсiм ще свiжiй вiдозвi Птiцин прочитав: Брати селяне! Росiйська потолоч вчинила наругу над нашою святинею – Мотриним монастирем. Кацапи-безбожники та жиди-анцихристи зняли церковнi дзвони, якi всiх нас еднали не тiльки голосом Божим, а й погуком до боротьби з московською навалою. Вони тяжко позбиткувалися над сестрами обителi, розорили Божi храми, спалили дзвiницю. Але iм це так не минеться. Катiв жде кара Господня i помста нашоi зброi. Брати селяне! Не спiть, убивайте де тiльки можна московську нечисть. Хто ще дужий узяти в руки зброю – iдiть до лiс у. Не вiрте обiцянкам москалiв i христопродавцiв. Не суньте голову в ярмо кацапщини! Найбiльше наше повстання попереду – ще повiе новий огонь з Холодного Яру! Слава Украiнi!     Отаман Чорний Ворон Птiцин пробiг очима вiдозву, сiв на ослiнчик лицем до дверей. Чорний Ворон. Ага… «Исключительно коварный и непредсказуемый враг, отличающийся особой жестокостью даже к своим…» – пригадав вiн рядок з оперативного зведення. Птiцин також згадав, як приiхав iз Харкова до Кременчука i там, на станцii, побачив плакат: великий чорний птах несе у дзьобi маленького червоноармiйця, що скоцюбився в його пазурах. І напис: «Враг к тебе беспощаден. Отомсти ему!» Дурнiшоi агiтки Птiцин не бачив. На заклик висмiяти бандитiв-отаманiв, котрi полюбляли брати собi такi наймення, як Орел, Кiбець, Ворон, Яструб, якийсь художник-пришелепок ославив червоноармiйцiв, що, мов немiчнi курчата, потрапляють у кiгтi повстанцiв. Ну, провiнцiйному маляру можна не дивуватися, а куди ж дивилися тi, що замовляли агiтку? Куди дивилася ЧК? Лише пiсля зауваження Птiцина цi плакати зняли. Зняли… А якщо дзвони зняли, то виходить, немае певностi, що вони не задзвонять знов? Вiд цiеi думки у нього самого закалатало в скронях. Треба було щось робити, щось вирiшувати з цiею пiдпiльною друкарнею. Скидалось на те, що поспiшати не треба, варто почекати до ранку, а може, навiть i довше, можливо, взагалi треба постежити за цим будинком i тодi вдасться вийти на цiлу пiдпiльну органiзацiю. Яке нахабство – запустити друкарню у нього пiд лiжком. Ну, буде iм друкарня, буде iм новий огонь… Птiцин став прикидати, яку дiжечку краще пiдсунути ближче до ляди, аби вилiзти з цього схрону, i тут вiн зрозумiв, що звiдси нiяк не виберешся, не лишивши слiдiв. Ухопитися за край отвору, щоб потiм пiдтягнутися на руках, – не дострибнеш, а пiдсунеш дiжку – хто ii потiм поставить на мiсце? Отже, дiяти доведеться вранцi. Але що це? Птiцин нашорошив вуха. За дверима почулися тихi кроки, потiм заскреготав засув. Птiцин зняв iз безпечника парабелум i пiднiс його у витягнутiй руцi на рiвень очей. 5 «Несмотря на сдачу ввиду амнистии многих бандитов и главарей, обстановка продолжает оставаться накаленной. Десятки организаций и шаек отказываются сложить оружие. Только в Чигиринском и Черкасском уездах по предварительным данным насчитывается несколько тысяч бандитов ярко выраженной националистической окраски. Возникла необходимость значительного расширения сети осведомителей и секретных сотрудников из числа амнистированных, которые хорошо знают обстановку и могут входить в контакт с бандитами. Председателю губчека тов. Моздревичу предлагается незамедлительно усилить осведомительный аппарат Чигиринщины за счет других уездов и вербовки новых агентов. Моральное состояние и боеспособность красных частей оставляет желать лучшего. Следует прекратить и строжайше пресекать насилие над мирными гражданами, которое провоцирует недоброжелательное отношение местного населения к соввласти. На зимний период ввиду замерзания воды в пулеметах и отсутствия глицерина предлагается выдача пулеметчикам спирта, предварительно отравив таковой по известным причинам…     Начгубучастка Комбриг 21 Понеделин.     Военкомбриг Егоров.     Наштагубучастка Шельхман».     (Із наказу по Кременчуцькiй губернськiй дiльницi вiд 26 листопада 1921 року.) Мудей iшов тихим кроком i, видно, шельма, дрiмав, бо не любив ледачого ходу, а Ворон притримував повiд, сам ще не знаючи, куди йому спершу звернути. Кортiло ранiше добутися до свого гнiздовища в Лебединському лiсi, побачити, хто з його хлопцiв уцiлiв пiсля тiеi катавасii пiд Старосiллям, та й себе показати, бо чутка пiшла, що не розминувся зi смертю. Он i Дося очам не повiрила, уздрiвши його живого, на радощах подарувала свою шапку, що пахне дикою орхiдеею, кадилом духмяним, Досею i… минулою нiччю. О, то ще та бестiя! До Лебединського лiсу – то так, туди йому й лежала дорога, але заразом пiдкралась охота прогулятися Холодним Яром. Та заодно, може, глянути хоч одним оком на «Мотрю»,[19 - «Мотря» – так гайдамаки любовно називали Мотронинський монастир.] чи не зiбралися там зимувати бурлаки?[20 - Бурлаками називали гайдамакiв, одiрваних вiд родин. Коли на зиму повстанський рух пригасав, багато хто з козакiв розходилися по домiвках, щоб навеснi знов повернутися до лiсу. А були такi, що залишалися на всю зиму в землянках, – вони або не мали куди йти, або остерiгалися з’являтися до своiх осель, бо всi вже знали, де вони були до цього.] Ворон не став розпитувати Досю, де на цю зиму рили землянки (а рили новi неодмiнно пiсля того, як заломилися навiть отамани й чимало козакiв пiшло на амнестiю), – не годилося дознаватися про мiсце зимовоi оселi тим, хто тут не лишався до весни. А хто був дуже цiкавий – мiг схопити кулю тiльки за це, хоча й не мав злого умислу. Тож i Дося, либонь, не знала, де саме холодноярцi пiшли пiд землю, а могла, бестiя, й знати – що iй, як вона здатна в одну нiч побувати i в Холодному Яру, й на Ірдинських болотах, i… в хатi слiпоi Євдосi з ii ворожбитськими чарами. Причому навiть слiду по собi не лишила, Ворон нiде не нагледiв вiдбиткiв копит ii легкого, як тiнь, коня, мовби i вiн разом iз Досею пройшов над снiгом i над болотом. Зосталася лишень ця дика гiркаво-солодка пахощ, що досi гуляе у нього на губах i пiд шапкою… Вiн дiстав кисет, скрутив довгу товсту цигарку ще з того самосаду, що йому пiдсипав Вовкулака незадовго до iхнього бою пiд Старосiллям. Добрий тютюнець трапився, продирав до печiнок, а не розiйшовся досi тому, що майже мiсяць Ворон не курив, поки Євдося повертала його з того свiту. Вiн креснув сiрником, глибоко затягся, вiдчуваючи, як злегка паморочиться голова. Трохи вiдвик од мiцного диму, та хай – переб’емо цей грiшний дух ворожбитськоi ночi, сказав собi Ворон. Спом’янемо краще козака Вовкулаку, що знався на доброму тютюнi, нiчних багаттях i таемницях смертi… Ворон ще тодi, у загонi Гризла, швидко вгадав, що в цьому хлопцевi з хижим ротом причаiлася якась пiд спiдка, котра не давала йому спати. І тiльки недавно, коли вони збиралися на чергове «погуляння багатими селами» з червоним прапором, Вовкулака при нiчному багаттi сам виповiв Вороновi свою таiну. Нiби передчував загибель i хотiв висповiдатися. …Його молодший брат був красенем на всю Звенигородку. Так бувае iнодi: два брати чи двi рiднi сестри нiби й схожi мiж собою, видно, що тiеi ж породи, але одне вдасться як намальоване, а друге – наче пiдкинули. Про Вовкулаку казали, що вiн народився вночi пiд час затемнення мiсяця, через те вийшов таким, що тiльки вити на мiсяць. Але молодшого брата Куземка вiн любив страшенно. Може, навiть дужче за себе: був йому i за няньку, й за мамку, i за сторожа-охоронця. Вони до Гризла разом прийшли. Куземко не був якимось мазунчиком – тямив i шаблю тримати, i на конi сидiв, як улитий, i не боявся заглянути в очi смертi. Дiвчатами мiг би перебирати як душа забажае, та, бач, не на те повернуло – присохла його душа до такоi фурii, що плюнь i розiтри. Закохався Куземко в Борухову Цiлю – дочку стрижiя Боруха, що тримав цирульню бiля заiзду Винокура. Цiля була цiкава жидiвочка – тонка, як та голка, а груди наче позичила в кого чи пiдмостила двi динi, що аж розпирали рипсову блузку Ще бiльшим у Цiлi був рот – аж до вух; губи повнi, очi чорнющi, дивись, так i пришпилить тебе до своеi спiдницi тими очима. А спiдничка у неi теж була за останнiм фасоном – довга, iз синього ситцю, з широкими шлейками. І то як тiльки вибився Куземко в парубки, помiтив Вовкулака, що вiн до цирульнi вчащае, стриже в Боруха вже стрижену голову, косуючи оком, чи не вiйне де спiдницею Цiля. Видно, сучка, приворожила його, це ж легше за все – пiдiбрати жмутик волосся, а далi роби iз хлопцем що хочеш. Одного разу Куземко не застав у цирульнi Боруха, а тут якраз пiдвернулася Цiля й так, нiби жартома, сама напросилася його пiдстригти. Той дурень усiвся в крiсло, Цiля обгорнула його запиналом, приемно торкаючись пальчиками до шиi, застрекотала ножицями, а далi й двi пружно-м’якенькi динi, мов ненароком, лягли йому на плечi. Куземко пропав. Коли Цiля запропонувала йому ще й поголитися (вперше в життi!), вiн тiльки кивнув. Нiколи не думав, що дотик холодноi бритви до горла може так хвилювати. Куземко так i не вилазив би з тiеi цирульнi, та настали iншi часи – у Звенигородку прийшли червонi, потiм нiмцi й гетьманцi, за ними денiкiнцi, далi петлюрiвцi, тодi прокотилася кавалерiя Першоi кiнноi армii Будьонного, яку перекидали до Криму на Врангелiвський фронт iз дозволом «самопостачання» дорогою через Украiну. І кожне тобi мало дiло до бiдного жида: дай, дай, дай! До суцiльного погрому, правда, не дiйшло, але пiр’я лiтало й над заiздом Винокура, i над бакалiйною лавкою Лiхтера, i над мануфактурою Шаевича, i – чим уже вона iм заважала? – над цирульнею Боруха. Такий час людей змiнюе швидко. Коли в мiстечку, як то скрiзь повелося, органiзувався загiн жидiвськоi самооборони (вони назвали його «Красние соколи»), Куземко був уже з Вовкулакою в отамана Гризла, а Цiля помiняла синю спiдницю з широкими шлейками на рудо-зелену; плисову блузку – на шкiряну жакетку з мавзером при боцi, на голову пов’язала кiнцями назад яскраво-червону косинку. І хоч загiн самооборони очолював Перчик Нухим, вiн не мав того авторитету який мала Цiля Борух. Вона колiнами вiдчиняла дверi начальникiв ЧК, военкому ревкому продкому тим бiльше, що там засiдали переважно ii одноплемiнники, якi до всього ще й не проти були залiзти пiд Цiлину жакетку перевiрити, чи то справдi там таке багатство дихае, чи сховано гарматнi ядра. Але навiть вони боялися Цiлi. Коли вона проiздила брукiвкою центральноi вулицi на бiлому в чорних латках жеребцевi, люди крадькома хрестилися i вiдверталися, бо вже всi знали про ii мордовню. У пiдвалi бакалiйноi лавки Лiхтера, де тепер мiстився штаб самооборони, Цiля особисто проводила допити своiх ворогiв, переважно заручникiв, чиi родичi пiшли до лiсу. Викликала батька, матiр чи сестру й питання ставила прямо: якщо ваш син (чи брат) не з’явиться тодi-то й тодi до нас на розмову, вас буде розстрiляно. Не з’являвся – розстрiлювали заручникiв у пiщаному кар’ерi бiля Тiкича. З’являвся – розстрiлювали також, тiльки вже разом iз сином чи братом. І ось черга дiйшла до Куземка. Цiкаво, що iхнiй матерi Цiля наказала покликати лише молодшого сина, хоча знала, що в лiсi гуляють обидва брати. Той, нiчого не сказавши Вовкулацi, поiхав до Звенигородки. Тобто сказав, що провiдае матiр, а про Цiлю – нi слова. Ну, нi – то й нi. Але повернувся Куземко на мiсце постою, як п’яний. Що випив – не чути, тiльки якийсь не такий, як завжди. Щось темне бродило в ньому, каламутило розум i серце. Не знав тодi Вовкулака, що завела Цiля й брата його до пiдвалу пiд бакалiйною лавкою Лiхтера, тiльки замiсть допитувати розтулила своi хтивi варги, розстебнула на грудях шкiряну жакетку, скинула рожевi панталони i впустила його у свою вареницю. Пiсля того минуло скiлькись там днiв – знов Куземко додому проситься: помитися йому треба, перевдягтися, своiх перевiдати. Гризло, як не було гарячого дiла, вiдпускав козакiв у такiй потребi, любив чепурних, казав, що кожен повинен мати кiлька пар запасноi бiлизни, щоб не заводилась нужа. Але Куземко дуже вже часто просився додому, аж недобрi думки почали навiдувати Вовкулаку. Питае брата, як там удома, той тiльки плечима знизуе, мовляв, усе добре, все по-старому. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/vasil-shklyar/zalishenec-chorniy-voron/?lfrom=362673004) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Ходя – так тодi називали китайцiв. 2 Калавурити – стерегти. 3 Амнестiя – застарiла форма слова «амнiстiя». 4 Луг – водний настiй попелу, що вживався замiсть мила. 5 Бебехи» – вiд абревiатури ББ – спецчастини, призначенi для боротьби з бандитизмом. 6 Варги – губи. 7 Маюфес – жидiвський танець. 8 Продрозверстка – непосильний податок, яким радянська влада обкладала украiнських селян i забирала його силомiць. 9 Полотнянка – документ, посвiдка на полотнi. 10 Одукований – освiчений. 11 Зсипний пункт – мiсце, примiщення, де збирали забране в селян зерно. 12 Начмiл – начальник мiлiцii. 13 Упродком – повiтовий продовольчий комiтет. 14 Неп – нова економiчна полiтика, яка тимчасово полегшувала становище селянства з метою вiдвернення його вiд антирадянськоi боротьби. 15 Насправдi Пташинський – зросiйщений хохол-ренегат. 16 За валом у Мотронинському монастирi розстрiлювали ворогiв i зрадникiв. 17 Мельхиседек – Матвiй Значко-Яворський, визначний церковний дiяч, настоятель Мотронинського монастиря за часiв Колiiвщини у третiй чвертi ХVІІІ ст. 18 Гранати Мiльса. 19 «Мотря» – так гайдамаки любовно називали Мотронинський монастир. 20 Бурлаками називали гайдамакiв, одiрваних вiд родин. Коли на зиму повстанський рух пригасав, багато хто з козакiв розходилися по домiвках, щоб навеснi знов повернутися до лiсу. А були такi, що залишалися на всю зиму в землянках, – вони або не мали куди йти, або остерiгалися з’являтися до своiх осель, бо всi вже знали, де вони були до цього.